Опасная игра - Николай Черкашин

Во-вторых, я понимал, что разделив трапезу с этим парнем, я, подобно Робинзону, приобретаю некоторым образом Пятницу, и втайне надеялся, что бомжевание вдвоем вдвое увеличивает шансы на выживание. В-третьих, хотелось просто перекинуться живым словом с коллегой по социальному статусу (состатуснику, что ли?). В-четвертых, нужна была соль, и я предложил своему Прометею-Пятнице сгонять за ней на вокзальный буфет, благо соль в нем подавалась бесплатно, а сам буфет был в семи минутах легкого бега.

Недоверчиво покосившись на меня — не усылаю ли я его намеренно, чтобы в одиночестве сожрать будущего цыпленка-табака, парнишка тем не менее «рванул, как на пятьсот». Я поразился скорости, с какой он смотался на вокзал и вернулся обратно с кулечком соли и шестью кусочками черного хлеба, о происхождении которого я мог только догадываться.

Мы честно раскромсали тушку пополам с помощью все того же кривого ножа. Попробовали. Жесткое, полусырое, но все же присоленное птичье мясо мало походило на курятину. К тому же слегка отдавало, как мне показалось, бензином. Но вместе с хлебом и воодушевлением, поднявшимся на дрожжах голода, мы прикончили голубятину в один присест, размалывая зубами даже мелкие ребрышки.

— Ничего, есть можно, — вынес заключение мой новый знакомый. На правой кисти его синела свежая наколка «JJ». Я сначала подумал, что он иностранец.

— Нет, — усмехнулся он моему предположению. — Это так… Диск-жокей значит. Ну и «джокер» тоже. Это кликуха моя в интернате была. Я вообще-то диск-жокеем хочу стать, как Капитан Фанни. Слышали про Капитана Фанни?

Про Капитана Фанни я ничего не слышал, чем весьма огорчил Джокера, у которого было вполне нормальное имя — Иван. Но и оно в его интернатской интерпретации звучало как Джонни. Так что загадочная монограмма расшифровывалась трояко: диск-жокей Джонни Джокер. Чтобы не испортить завязавшиеся отношения, я не стал сетовать по поводу того, что в наше время, мы, мальчишки, бредили не капитанами Фанни, а капитанами Немо, и никакие диск-жокеи не смогли бы затмить ореол восхитительнейшего титула — «командир подводной лодки»…

После необременительного завтрака («консоме а ля Лeнинбург»), мы отправились добывать хлеб насущный на обед. Я вел Ваню Джокера проторенным путем. Сначала мы нашли на ставшем уже родным Московском вокзале четыре пивные и одну водочную бутылки. Сдав это сокровище по полной стоимости в государственном ларьке приема стеклопосуды, мы пустили стартовый капитал в оборот: купили несколько свежих питерских газет и, разделив их между собой, вошли в концевые вагоны облюбованной электрички, двинувшись навстречу друг другу. Результат: я продал три газеты, Ваня Джокер одну. Ассигнационный банк наш составил 800 рублей. Пришлось организовать показательный проход по вагонам, после чего касса пополнилась еще тремя сотнями, а мой напарник кое-чему получился. В общем, в три часа пополудни мы вышли в Колпино, имея на двоих три тысячи рублей. Цены в столовых этого старинного питерского пригорода были гораздо ниже, чем в самой невской столице, так что мы роскошно отобедали, взяв по тарелке щей на брата, миске рисовой каши и по стакану чая с булочкой. После чего меня так повело в сон, что спутник с трудом вывел меня из столовой почти как пьяного. Разом сказались все недосыпы холодных ночевок, ночной загул со сванами да еще обильная трапеза в тепле забегаловки. В вагоне электрички я и в самом деле уснул, привалившись в углу.

Проблему ночлега взял на себя Ваня Джокер. То есть он просто повел меня туда, где ночевал обычно сам, заявив что «лишнее койко-место там найдется».

На Лиговке мы вошли в подъезд довольно приличного дома, и у меня радостно дрогнуло сердце: наконец-то я попаду в высшую человеческую касту — тех, кто спал хорошо.

Будущий диск-жокей распахнул железную дверь лифтовой шахты и велел мне нажать в кабине кнопку второго этажа. Я поехал вверх, а он остался внизу, прижимая ригель замка-блокиратора. Когда я сбежал по лестнице на первый этаж, Ваня Джокер был уже на дне шахты, возвышаясь из нее по пояс. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть к нему в приямок (так называется это место на профессиональном языке лифтеров). Паренек захлопнул железную дверь.

— Ложитесь! — приказал он. — А то кабиной придавит.

Я поспешил лечь на картон, выстилавший дно приямка: то были остатки коробок с эмблемой гуманитарной помощи Европы России. Картон был расстелен по обе стороны кирпичного столбика, из которого торчала вмурованная в него толстая пружина амортизатора — на тот случай, понял я, если кабина проскочит мимо уровня первого этажа. Еще в приямке горела электролампочка. Ваня Джокер тут же ее выкрутил, чтобы нас не было видно сквозь сетку шахтной двери. Но разглядеть нас на дне приямка, право, было довольно мудрено и при свете. Тем не менее в ночнике мы не нуждались.

— Вы только ноги не вытягивайте, а то под противовес попадут.

Я тут же поджался, опасливо поглядывая на мерцавшие в полутьме вертикальные «рельсы», по которым скользила тележка с бетонными балластинами.

— А так ничего. Спать можно. — зевнул мой соночлежник. — Ночью почти никто не ездит. Вот под утро хлопать дверями начинают.

А пока что было тепло и тихо. Самое главное — тепло. Блаженно тепло…

Мне вдруг припомнился плакат по выживанию летчиков и космонавтов в пустыне, который я видел когда-то в Афгане. В картинках было изображено, что нужно делать пилоту, аварийно приземлившемуся в пустыне. Чтобы не умереть от жажды и собрать утреннюю росу, рекомендовалось вырыть в песке яму и расстелить на дне ее купол парашюта… Под ним, советовали бывалые люди, можно и укрыться от палящего зноя. Подо мной, в приямке, точно парашютная оболочка, лежали картонки из-под «европомощи». И вертелась строчка из песни пятидесятых: «Вы здесь из искры раздували пламя, спасибо вам, я греюсь у костра». Спасибо вам, нам есть что подстелить в приямках лифтовых шахт…

Где-то глухой заполночью мой первый робкий сон был прерван железным лязгом. «Потолок на нас пошел снижаться вороном». Кабина поехала вниз и, еще раз громко лязгнув, замерла в полуметре над нами. Вспомнились все эти жуткие истории про замки с «камерами смерти» — с опускаемым на жертву потолком-прессом. Вспомнились, не к доброй ночи, газетные заметки из «полицейской хроники» Питера про трупы мальчишек, найденных в таких вот шахтах, когда юные сорви-головы пытались кататься на лифтах, прицепившись к кабине снизу…

Кто-то с грохотом вперся в кабину, пьяно ругнулся, и снова заныли-загудели лебедки…

В эту ночь я так и не приобщился к высшей касте тех, кто спал хорошо…

Несколько раз я звонил Татьяне в Москву. Я нашел автомат, который по великому чуду и спасительному для меня разгильдяйству монтеров, работал на одном жетоне, не проглатывая его.

Татьяна не снимала трубку. Может, услали в командировку? Но ведь еще не вышел недельный срок. Еще два дня и две ночи до назначенного срока… Господи, подай!..

Если вы будете пить питерскую воду из-под крана вокзального туалета и есть недожаренную голубятину, рано или поздно (скорее всего, что рано) вы почувствуете — и можете в том не сомневаться — резь под ложечкой, колики в желудке и черт знает что еще, чем может отзываться кишечник на подобную дрянь.

Первый приступ свирепой боли прихватил меня в тамбуре электрички, шедшей во все ту же Малую Вишеру, в которой мы с Ваней Джокером намеревались сбыть остатки «Вечернего Петербурга» и номер чудовищно скабрезной «Красной шапочки», найденный в туалете. Должно быть, это была кара Божья за попытку добыть себе хлеб нечестивыми средствами. Боль то нарастала, то затихала, но не проходила. Из-за нее я выскочил в Тосно, и, хотя мы еще не успели заработать ни одного рубля, я ринулся в ближайшую аптеку. Я выпросил в долг — есть еще добрые души в наших аптеках! — две таблетки активированного угля. На время полегчало.

Мы стояли с Ваней Джокером на том месте вокзального двора, где недавно разорвалась граната в чьих-то неосторожных руках (стены еще хранили следы осколков) и решали, как жить дальше. Моего компаньона явно не устраивали наши грошовые газетные заработки, если под грошами понимать сотенные купюры. Он предлагал поискать счастья вдали от железных дорог — в чреве Питера.

Но живот… К вечеру рези разыгрались с новой силой, и я решил сдаться на милость Петербурга, если она хоть где-то теплится. А тут еще, как по вызову, остановилась у тротуара «волга» — «скорая помощь». Водитель выскочил в поиск за сигаретами. Врача в машине не было. Я улегся на носилки в полной уверенности, что в больнице, куда должен вернуться шофер, меня обнаружат и окажут хоть какую-то помощь. Увы, этот просчет стоил мне самой мучительной ночи. Водитель оставил машину под окном своего дома, закрыв на ключ двери, и мне пришлось до утра корчиться в ледяном салоне. В 6 утра шофер открыл дверцу и, увидев меня, ничуть не удивился, а был несказанно обрадован тем, что на этот раз ему подсунули не труп, а живого еще, «тепленького», как он выразился, бомжа. На том мы и поспешно расстались. К концу недельного бомжевания я созрел для решительных и дерзких действий. Только этим можно объяснить мою почти что криминальную удачу: спрятавшись за полчаса до закрытия в музее-квартире Ленина, я великолепно выспался в тишине, тепле, темноте и покое — по всей формуле «татами». Чтобы не проспать час открытия и не быть застуканным смотрительницей квартиры, я забрался под мемориальную кровать вождя и там отоспался наконец блаженно и вволю.