Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Теперь я смотрю на тебя без ненависти, без страсти,

без страха, без надежды.

Вижу тебя, каким ты был, ничего не прикрывая.

Вижу тебя, каким тебя уже нет.

Вижу расколдованным взглядом,

как вскапывают землю и как она

возвращается на место, порыжев.

Как тут плакать о тебе,

если ты был облаком, паром?

Появлялся, исчезал,

делалось темнее, светлее,

занавешивал собой солнце.

Всегда на бегу, как и твоя смерть.

Твоя тень ускользала — и я плакала.

Но, выйдя из благородного возраста самотерзаний,

можно ли плакать об облаке?

Земля суха, как ресницы.

Ты был облаком, но дождь не шел.

Вот хоронят любовь. Из чего она сделана? Из слов.

Ничего не понимая, как любая невеста,

белая, легкая, ты шла,

не оставляя следов, сметаемых шлейфом.

Поднимаясь по ступеням церкви,

ты шагала по нашему общему

женскому телу.

Твое ровное восхождение — это были мы.

Чтобы не оборачиваться,

ты несла свое будущее перед собой.

Он скрепил тебе волосы шпилькой.

Сегодня, вдова, ты донашиваешь наш траур,

ты просто последняя, кому он в обновку.

Девушка, которая страдает, мой двойник.

У нее светлые волосы, легкий загар.

Печаль вылепливает ей черты лица.

Наши судьбы только коснулись друг друга.

Так пчела касается цветка на лету,

как коснулось меня ее горе сегодня.

Ты узнаёшь меня, но я-то другая.

Ты — шахматная королева, или нет, ты — Мария.

Он — сын, нет, отец, большой,

лежит у тебя на коленях.

Или — ты стоишь на коленях, ожидаешь Благовещения.

Ты меня узнаешь, потому что ты — та же.

Пока я тебя любила, сколько раз у меня было искушение

столкнуть тебя с крутой лестницы или в темный канал.

Как я молилась по ночам о справедливости:

"Господи, даруй жизнь только достойному жизни!"

Постепенно кошмары сменились пустыми снами.

Из болезненного ожога ты стал мазью.

Вот я и пою, чтоб спасти тебя от забвения.

Перед тысячным прощанием,

последним аэропортом, оскверненной постелью, стеклом

я открываю тайну, которой ты мне не открыл.

Ты уходишь, я остаюсь, вот и хорошо.

Когда горюешь, внутри холодно, горе,

так или иначе, переносимо — вот правда, которую ты знал:

уголь становится пеплом, и его можно потрогать.

Сколько же потребовалось хворосту, дутья на огонь,

едкого дыма,

чтобы понять твою правду:

жизнь — не знание о жизни, я — жизнь.

Твои мысли мелькали, как моль,

которая прогрызает занавеску,

чтобы золотисто исчезнуть.

Ты пытался придать им форму,

обметать дыры,

залатать пустоту криком.

А в конце — ушел от живых и от мертвых.

Подруга кладет на могилу розу.

Незнакомка крадет горсть земли.

Все гуськом направляются в церковь,

рассаживаются ровными рядами,

как половицы в замолчавшем доме.

Кто входит в эту дверь,

отделен от земли,

как цветы в его руках.

Здесь покоится человек без земли.

Остров цвета

дряхлого железа

в бедных веснушках.

Привкус крови во рту.

Захочется пить — придет прилив.

Теплый ветер высушит пот.

Погаснет солнце.

Но листва будет все еще шелестеть.

Мягкие шишки кипарисов

падают на надгробье,

как "целую, целую".

Сидят птицы на кресте, да и мы уже не те.

Вот пишу, и уходит

каменное горе.

А я его провоцирую,

хожу вокруг да около, злюсь.

А оно царапается, гадина.

Чернила текут, чернея,

или карандаш — пока

витийствует, мозолит руку,

стачивает грифель[123].

ТАТЬЯНА РЕТИВОВА[124], ИЮЛЬ-НОЯБРЬ, 2004

Когда и как вы познакомились с Бродским?

Это было в 1979 году, в Мичиганском университете, через полгода после моей первой поездки в Россию. Во время моей стажировки в Ленинграде я познакомилась со многими ленинградскими поэтами, с так называемыми поэтами "голубой лагуны", по названию антологии Кости Кузьминского. Общалась с Кривулиным, Еленой Шварц, Охапкиным, Мироновым, Чейгиным, Куприяновым, чьи неопубликованные рукописи я получила возможность прочесть в оригинале до поездки в Ленинград. Тогда все очень бурно обсуждали и спорили по поводу Бродского, его процесса, его отъезда — наверное, не проходило и вечера, чтобы его не вспоминали. Много лет спустя в России литераторы также бурно обсуждали его Нобелевку и его невозвращение. Ну так вот, можно сказать, что я поступила в аспирантуру именно в Мичиганский университет, под влиянием своей первой поездки в Россию, и чтобы воочию убедиться о том, что и так знала.

Вы были у Бродского в семинаре в Мичиганском университете в 1980 году. Каким он был преподавателем?

Я была на всех его семинарах, пока он у нас преподавал. Он был преподавателем необычным, что касается стандартов славистики, ну и тем более Мичиганского университета, где все, особенно тогда, были помешаны на формализме, структурализме и семиотике. Хотя для меня его метод преподавания был, как говорится, то, что врач прописал, бальзам для души. Я, наоборот, очень изнывала от чопорного подхода к преподаванию литературы, так как настоящей филологией на нашем факультете давно не пахло. Фило- отделилась от — логии, и филология превратилась в раздвоенное изучение литературы и лингвистики, и, что симптоматично, — на факультетах славянских литератур и языков, те, кто усовершенствуют русский язык, не читают литературные произведения, а те, кто плохо знают язык, читают (в переводах в основном), за исключением студентов, которые являются изначально русскоязычными. А Бродский преподавал не как литературовед, а как поэт, и мне это было вовсе не чуждо, поскольку именно к такому методу я и привыкла, будучи студенткой в Монтанском университете, где я была слушателем курсов по литературному мастерству, поэзии и прозе и где я получила степень бакалавра по английской литературе.

Моим главным учителем на семинарах поэзии был поэт Ричард Гюго, а он, в свою очередь, был учеником поэта Теодора Рэтке, который, кстати, тоже был выпускником Мичиганского университета. Оба были яркими представителями послевоенной американской школы поэзии, Гюго даже был пилотом бомбардировщика во время Второй мировой войны. С его помощью я не только усовершенствовала верлибр, но и увлеклась различными формами стихосложения, что и продолжалось после моего знакомства с Бродским.

Как к нему относились студенты и коллеги Мичиганского университета? Не раздражал ли он коллег своими энциклопедическими знаниями и своей политической некорректностью?

Мне кажется, что для рядовых аспирантов славистики его подход к литературе был очень полезен, поскольку он предоставлял им такое толкование поэзии, с которым они вряд ли бы где-нибудь еще столкнулись, так как Бродский скорее всего занимался просветительским разъяснением текстов. Для опытных структуралистов, формалистов и семиотиков славистики это было крайне необычно, но им все равно было интересно с Бродским поспорить, поскольку их теорий он просто не воспринимал. Он нарушал все основные правила и принципы так называемой "новой школы" американского формализма, то есть что литературная значимость обусловлена самим текстом и только текстом, а все остальное как бы не в счет. Таким образом, даже с точки зрения самого элементарного формалиста, Бродского запросто можно было бы обвинить в софизме или ложных доводах авторского намерения, поскольку его подход к интерпретации текста был более концептуальным, нежели текстуальным. Хотя, как известно, нет пророка в своем отчестве, и, откровенно говоря, Бродского гораздо лучше понимали, ценили и любили студенты других кафедр, которые посещали его семинары по американской поэзии или по русской поэзии в переводе. С ними он легко находил общий язык, поскольку специалисты по английской или сравнительной литературе были более восприимчивы и ближе к филологии, нежели будущие литературоведы с кафедр иностранных языков. Ну, во всяком случае, это относится к тем американским студентам, которые интересовались тогда Бродским, это же было до Нобелевки. Наверняка и на кафедре английской литературы тоже были свои заядлые формалисты, но они вряд ли посещали бы его семинары по американской поэзии только ради спора.

А что касается тогдашних коллег Бродского и их отношения к нему, это достаточно сложный вопрос, возможно, что некоторые считали его несколько одиозной персоной, так же как и его издателя Карла Проффера. И Бродский и Проффер были звездами, чья основная деятельность выходила за рамки обычного американского академического истэблишмента, и, естественно, обычных профессоров звездные успехи Бродского и Проффера явно не прельщали, тем более если эти же успехи превращались в академические, хотя руководству Мичиганского университета их звездность и деятельность за пределами университета не мешали, так как звезды привлекают студентов, а студенты — это деньги. Каждый факультет сильно зависит от успеха и востребованности своих профессоров.