Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Однако надо сказать, что автор этого письма, некий Брант, позже был префектом Наполеона и верно ему служил. Ибо Наполеон (тогда еще Бонапарт), до поры до времени, оправдывал ожидания – и даже с лихвой.

Какую страну он застал?

Вот уже десятый год идет война. Денег в казне нет. Общество расколото. Десятки тысяч людей эмигрировали. Причем Республика объявила эмигрантов вне закона, во времена Террора их можно было не судить, а сразу отправлять на гильотину – требовалось только, чтобы два чиновника установили его личность. (Справедливости ради надо сказать, что не все, но многие эмигранты были ягодами того же поля. «Я буду Маратом контрреволюции, я отрублю сто тысяч голов», – писал один из них; кстати, активный участник первого этапа революции.) В годы Директории этот закон, как правило, не применялся, но и отменен он не был. Как поступить с эмигрантами?

Но еще серьезнее религиозный вопрос. В годы Террора католицизм преследовали, при Директории терпели. В итоге недовольны были все: католики считали, что их прижимают, а вольнодумцы (к примеру, тот же Лаплас, член Института, великий ученый и министр внутренних дел при Бонапарте) были недовольны тем, что католикам дали уж слишком много свободы.

По всей стране орудуют шайки разбойников. Эти разбойники преимущественно «с идейной подкладкой» и, значит, более опасные: они уверяют других (а может быть, и сами верят), что они грабят только сторонников Республики.

Вот только самые главные проблемы, вставшие перед Первым консулом. Но уже через год-два все изменилось, и притом – изменилось к лучшему.

Прежде всего Первый консул начал войну с разбойниками – и победил. Действовал он, как всегда, очень жестко и жестоко, впрочем, тут как раз трудно его обвинить.

Успешная война завершилась победоносным Люневильским миром. Правда, можно было бы припомнить, что решающую победу одержал Моро при Гогенлиндене, тогда как Первый консул чуть-чуть не проиграл битву при Маренго. В Париж уже сообщили о разгроме, и начались разговоры, не пора ли сменить консула, но подоспевший в последнюю минуту генерал Дезе обратил поражение в блестящую победу… И победа все списывает. Да оно и справедливо, что победы военачальников записывают в плюс главе государства, умеющему пользоваться услугами талантливых генералов, – так же как поражения генералов идут ему во вред.

Итак, могли бы сказать французы, наша десятилетняя война со всей Европой была не напрасна. Мы победили, мы получили те «естественные границы» (Рейн), к которым Франция всегда стремилась. Европа, пытавшаяся уничтожить нашу Революцию, должна была отказаться от борьбы и признать за нами все, что мы приобрели победами Бонапарта.

Мало-помалу удалось привести в порядок финансы. Наконец-то создается квалифицированная, сравнительно честная администрация. Самоуправление сведено к минимуму, ибо революция окончена, префекты департаментов назначаются непосредственно Первым консулом и всецело от него зависят. Таким образом, администрация полностью централизована, устроена просто и быстро функционирует. «Европа нам завидовала», – напишет много лет спустя в своих мемуарах вдова генерала Жюно, герцогиня д'Абрантес.

30 вантоза XII года опубликован Гражданский кодекс. Много лет спустя Наполеон скажет: «Моя истинная слава не в том, что я выиграл сорок сражений: Ватерлоо изгладит память о всех этих победах. Но что не может быть забыто, что будет жить вечно, – это мой Гражданский кодекс».

И действительно, вечно – не вечно, но Кодекс Наполеона действовал без малого двести лет.

Наконец, эмигранты и католики.

Фактически эмигранты и католики составляли еще две «нации»: одна вне, другая преимущественно внутри страны, но обе враждебны той части народа, которую патриоты склонны были считать единственной французской нацией. За год такую проблему не решить, но Первый консул взялся за эту двуединую проблему энергично, осторожно и (что всего важнее) умело.

Прежде всего, разумеется, было объявлено, что никакой эмигрантской проблемы нет и никто не собирается ее решать: список эмигрантов закрыт, и уменьшать его не будут. Успокоив таким образом революционеров, Консул затем начинает самым бесстыдным образом нарушать свое обещание и под разными предлогами этот список сокращать: одни, мол, внесены в него по ошибке, другие эмигрировали не в те сроки, которые предусмотрены буквой закона… Дочь эмигранта Жоржетта Дюкре описывает предупредительность министра полиции Фуше: когда ее отец уныло развел руками, мол, у него нет никаких документов, которые бы удостоверили его лояльность, бывший террорист и палач Лиона возразил ему: «Да!? Тогда я тотчас прикажу вас вычеркнуть из списков эмигрантов, ибо я уверен, что вы никогда не выезжали из отечества… Через два дня вы получите ваше исключение из списка». (И не обманул.)

Короче говоря, через пару лет разрешение вернуться во Францию получили практически все, кто этого хотел; в эмигрантском списке оставались разве что члены королевской семьи да еще несколько семей высшей знати.

Проблема католиков еще серьезнее, но, пожалуй, проще: здесь, по крайней мере, было ясно, с кем вести переговоры. Консул не мог вести переговоры об эмигрантах с Бурбонами или Конде, но о католиках, безусловно, надо говорить с Папой Римским. Переговоры были нелегкими, но в конце-то концов отношения папы с Францией, этой «старшей дочерью католической церкви», всегда складывались непросто, ему уже пора было привыкнуть.

Для Первого консула важнее всего было показать, что церковь не солидарна со старым порядком. Поскольку церковь и в самом деле всегда признавала существующую власть и принципиально была равнодушна к форме государственного устройства – в этом вопросе трудностей не возникло. По статье 8, во всех католических церквях Франции в конце богослужения должна была читаться молитва: Domine, salvam fac Rempublicam; Domine, salvoc fac consules («Храни, Господи, Республику; храни, Господи, консулов»).

Конкордат был заключен в конце 1801 года и вступил в силу 18.04.1802 (28 жерминаля X года). Он объявлял католическую религию «религией большинства французов», возвращал католикам большую часть церквей, но распроданные «национальные», то есть церковные имущества признавались законной собственностью их нынешних владельцев.

Недовольны были, как водится, те и другие. Те, кто плакал от радости, когда Директория разрешила богослужения, – рассчитывали на большее. А вольнодумцы выступали против всякого компромисса с церковью. Общество расколото, и это уже навсегда. По рукам ходила карикатура: Первый консул тонет в чаше святой воды, а попы загоняют его под воду своими посохами. Самой недовольной частью общества была, конечно, армия, наиболее проникнутая республиканскими идеями. «Что вы скажете о церемонии?» – спросил Бонапарт после торжественного празднования конкордата у генерала Дельмаса. – «Церемония отличная, – сухо ответил тот, – жаль только, что на ней не было миллиона человек, убитых за уничтожение того, что вы теперь восстанавливаете».

И тем не менее основная проблема была решена. Конкордат, наряду с Люневильским миром и Гражданским кодексом, – это вершина пути Бонапарта-Наполеона, его апогей. Да, впереди у него корона императора, Аустерлиц, Ваграм и Бородино – и все же здесь начинается путь под гору. И мы простимся с Первым консулом Бонапартом здесь – там, где он еще не превратился в Наполеона.

13

А как же Сийес?

Он становится просто одной из влиятельных фигур режима – сенатором, потом графом Империи. Бонапарт подарил ему имение Крон стоимостью 480 000 франков за то, что он «просветил народ своими сочинениями и делал революции честь своей бескорыстной добродетелью». Однако, приняв его, Сийес поставил свое бескорыстие под вопрос, что многим не понравилось. «Наконец-то Сийеса купили!» Был даже сочинен стишок насчет того, что «Сийес подарил Бонапарту трон, а Бонапарт Сийесу – Крон».

А ведь он не брал взятку – только не отказался от того, что ему давали. Иными словами, в отношении честности он, хоть и не равнялся Неподкупному Робеспьеру, но стоял на две головы выше большинства термидорианцев, которые воровали все, что плохо лежало, да и тем, что лежало хорошо, не брезговали. На фоне грандиозного воровства времен Термидора и Директории он явно выглядел белой вороной.

В 1815 году Сийес, благополучно прошедший через все революционные бури, в первый раз попал под репрессии. Правда, не слишком ужасные. Но как «вотировавший» (за казнь короля) он был изгнан из Франции и 15 лет вынужден жить в эмиграции, только Июльская революция 1830 года дала ему возможность вернуться. Он прожил во Франции еще 6 лет и умер в возрасте 88 лет в 1836 году.

Талейран однажды сказал: «Единственное чувство, которое действительно может повлиять на Сийеса, это страх». И действительно, хотя его жизнь была не только успешной, но, можно сказать, почти безоблачной – если сравнить с другими вождями революции, – но страх глубоко засел где-то в его психике. Незадолго до смерти он как-то сказал своей служанке: «Если зайдет господин Робеспьер, скажите ему, что меня нет дома».