Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

По современным оценкам, общее число евреев, депортированных в Транснистрию в 1941—1942 годах, составило более 140 тыс. чел. Депортации планировались в мельчайших деталях. Они осуществлялись посредством форсированного марша на дистанцию в среднем 30 км вдень. Действовал строгий приказ — отстававших расстреливать. Еще до выхода колонны из города по пути ее следования предварительно вырывались рвы через каждые 5 км. В течение 1942 г. в Транснистрию из Старого королевства были также депортированы примерно 25 тыс. цыган. Сюда же следует добавить еще примерно 150 тысяч украинских евреев, убитых румынскими солдатами в районе Одессы (в том числе 25 тысяч — на основании непосредственного приказа маршала Антонеску) и Гольты (за декабрь 1941 — февраль 1942 г. — 70 тыс. человек румынскими жандармами и украинскими полицаями). Кроме того, незадолго до приезда Элиаде в Бухарест, весной 1942 г., румынская жандармерия передала частям СС 31 тысячу евреев из районов Мостовой и Березовской. Они все были убиты. Эти цифры просто ужасают. В фундаментальном труде «Геноцид евреев в Румынии», где использованы все имеющиеся на сегодня источники, историк Раду Иоанид утверждает, что на территориях, находившихся в годы Второй мировой войны под властью Румынии, погибло в общей сложности 250 000 румынских и украинских евреев. Со своей стороны, в книге Рауля Хильберга «Уничтожение евреев в Европе» отмечается: «Ни одна страна, за исключением Германии, не участвовала так активно в ликвидации евреев... Румыны с наслаждением участвовали в акциях. Выжившие и свидетели, рассказывая о том, как румыны проводили эти операции, рисовали такие картины, которых не найти было ни в одной стране Оси. Даже в немецких рапортах их действия осуждались; в некоторых случаях немцы вмешивались, чтобы прекратить убийства, казавшиеся недопустимыми даже таким закоренелым убийцам, как солдаты немецкой армии»[666].

Не эти ли операции приходят на ум Элиаде, сокрушающемуся, что ценность его будущего творчества уменьшится, поскольку он не смог принять участие в столь замечательном «коллективном опыте»? Как бы там ни было, не имея возможности воссоединиться со своим поколением на фронте, он пользуется свободными вечерами июля 1942 г., чтобы внести последние исправления в «Миф реинтеграции»; одновременно он правит верстку «Салазара». У него было еще одно занятие, о котором он также писал в дневнике: «Я продолжаю расспрашивать моих легионерских друзей: что произошло 21 января и почему это случилось?» (речь идет о мятеже, сопровождавшемся кровавым погромом, — см. главу VII настоящей работы). Элиаде полностью готов оправдать насилие, царившее в дни мятежа: «Я все больше убеждаюсь, что им была подстроена ловушка, куда они и угодили как наивные дурачки». Вообще прав Эмил Булбук (видимо, один из упомянутых друзей), комментирует Элиаде: покажите мне хоть одного легионера, разбогатевшего за время существования легионерского режима» (с сентября 1940 по январь 1941 г. — Авт.). Бывший вождь Молодого поколения встретился также со своими товарищами по группе Критерион. В «Дневнике» он поведал о бурном споре с Мирчей Вулканеску, Константином Нойкой и «всеми прочими». Спор касался Железной гвардии. По рассказу Элиаде, Нойка поставил легионерам в вину стремление уютно устроиться в теплом гнездышке, спрятаться за фразой «мы будем довольствоваться технической стороной дела, будем служить государству, вне зависимости от его формы». Отметим, что через несколько лет, в 1945 г., сотни легионеров перешли на службу к новому коммунистическому режиму. «Я порой вмешивался в спор, говоря, что, хоть я и легионер, я решил перестать рассуждать о внутренней политике вплоть до окончания войны» (курсив автора). Нойка, добавляет Элиаде, видел «моральную» перспективу в совершенно искаженном свете и считал, что в этом плане война ничего не решит. Это место имеет ключевое значение — оно еще раз показывает, что Элиаде продолжал считать себя легионером, членом Железной гвардии, — но прагматичным и прежде всего стремящимся в этих трагических обстоятельствах служить своей стране.

Последний важный момент бухарестского отпуска Элиаде: в своем дневнике историк ни разу не упоминает, чтобы за ним следили агенты секретных служб или было установлено наружное наблюдение. Между тем именно их наличием он будет впоследствии оправдываться, объясняя, почему он не повидался со своим еврейским другом Михаилом Себастьяном. В его письме от 1972 г. к Шолему читаем: «Я попросил принять меня Юлиу Маню, главу национал-крестьянской партии, тогда пребывавшей в оппозиции. По пути к нему я заметил за собой слежку. Мне пришлось долго петлять, и в результате я появился у Маню позже намеченного времени. Когда я пришел, выяснилось, что его нет дома; я разговаривал с его личным секретарем»[667]. Эта история полностью выдумана — о ней ни словом не упомянуто в дневнике, в котором события фиксировались немедленно. Однако она принесла Элиаде тройную пользу: во-первых, свидетельствовала о его попытках войти в контакт с оппозицией — тогда как на самом деле он делил время между «друзьями-легионерами» и чиновниками из министерства иностранных дел; во-вторых, рассказ о планах встречи с Маню должен был произвести хорошее впечатление на его израильского корреспондента, поскольку Маню неоднократно выступал за улучшение отношения к евреям, оказавшимся в Транснистрии. Наконец, главным достоинством рассказа о несостоявшейся встрече с Маню была невозможность его проверить: ведь Элиаде якобы явился «с опозданием». Историк привел в свое оправдание еще один аргумент: «В течение тех нескольких дней, что я провел в Бухаресте (на самом деле больше двух недель. — Авт.), за мной было установлено постоянное наблюдение; по этой причине я не пытался встретиться ни с Себастьяном, ни с другими друзьями и коллегами (sic! — Лет.) — я боялся их скомпрометировать»[668]. Элиаде, так часто прибегавший ко лжи, привел историю со слежкой еще и во втором томе «Мемуара», написанном через десятилетие после письма к Шолему. Но в этом случае он предложил несколько иную версию: оказывается, тогда он направлялся не к Маню, а в министерство пропаганды, «чтобы встретиться со вновь назначенным министром профессором Александру Марку». И вновь повторил: «И вот тогда я заметил за собой слежку»[669]. Следующий пассаж вызывает слезы умиления — такая доброта сквозит в намерении Элиаде защитить своего еврейского друга: «Я избегал встреч с Себастьяном, и это обстоятельство, которое печалило меня и глубоко огорчало Себастьяна, впоследствии привело к очень серьезным результатам»[670] (подразумеваются последствия для его репутации и моральной целостности в послевоенные годы).

В самом деле, мало сказать, что Себастьян был опечален: уже год, как он жил в вечном страхе облав и погромов, организовывал свое существование сообразно постоянным слухам о скорой депортации, особенно тогда, в июле 1942 г.; каждая неделя приносила ему ужасные новости — то об усеянных трупами дорогах Бессарабии и Буковины, то о той или другой бухарестской еврейской семье, которую забрали прямо ночью из постелей. Так, он писал в своем «Дневнике» 23 июля 1942 г.: «Я узнал уже некоторое время назад (просто не записал здесь — неужели это утрачивает для меня значение?) — что Мирча Элиаде сейчас в Бухаресте. Само собой разумеется, он со мной не встречался, вообще не подавал признаков жизни». Заметим кстати, что телефон в это время уже существовал; даже если Элиаде не имел возможности встретиться с Себастьяном, он на худой конец мог бы поинтересоваться судьбой своего друга по телефону. «Когда-то я бы счел это отвратительным, более того, невозможным, абсурдным, — продолжает Себастьян. — А сейчас — нахожу естественным. В самом деле, я ничего, абсолютно ничего не мог бы ни сказать ему, ни попросить у него»[671]. Добавим, наконец, что не видно никаких причин, по которым немцы или румыны могли бы подозревать Элиаде до такой степени, чтобы установить за ним слежку: ведь в это время писатель выказывал себя преданным сторонником режима Антонеску. В целом вся эта история о слежке производит впечатление позднейшей выдумки.

Конечно, и сам Себастьян не был бы введен в заблуждение подобными сказками — он-то был полностью в курсе дел своего прежнего друга. Его замечания на сей счет лишний раз доказывают абсолютную достоверность его дневников. 12 февраля 1941 г. у Себастьяна состоялся разговор с Ниной Элиаде, бывшей в Бухаресте проездом. После этого он записал в дневнике, что Мирча в Португалии занимает должность атташе по печати первого класса с окладом 12 500 эскудо. 27 мая 1942 г. Себастьян даже зафиксировал слухи о грядущем назначении Элиаде в румынское посольство в Италии. Как мы уже знаем из архивных документов, именно таково было желание историка. Себастьян не ошибался и тогда, когда под той же датой (27 мая) оценил политическую ориентацию Элиаде как «более легионерскую, чем когда бы то ни было». «Он пользуется «новым порядком» — живет как магнат, в райских условиях, в мире, в роскоши и комфорте — о такой жизни можно только мечтать; а я здесь влачу жалкое существование заключенного», — писал Себастьян с горечью[672].