Роман с куклой - Татьяна Тронина

До начала февраля Чрезвычайная Следственная Комиссия вела допросы, а шестого февраля Колчака расстреляли – за пределами города, у устья реки Ушаковка, при впадении ее в Ангару. Тело Колчака спустили в прорубь. Так адмирал ушел в свое последнее плавание…

Но Митя Алиханов этого уже не узнал.

Сначала он долго плавал в каком-то густом, липком, противном тумане и все искал выход. Вернулась боль, но хуже боли были именно эти метания воспаленного мозга… Иногда он приходил в себя.

– Даниил Петрович, миленький, вам лучше? – жалостно спрашивала его курносая веснушчатая девушка, имени которой он никак не мог вспомнить. Девушка была рядом не всегда – она куда-то уходила, и тогда Михайловский оставался один. Особенно неприятными были ночные пробуждения, когда глаза натыкались только на черноту, в которой время от времени вспыхивали радужные салюты. Тогда он звал кого-то – то ли эту курносую девушку, то ли еще кого-то… Он произносил чье-то имя, а потом, спустя мгновение, почему-то забывал его.

Тем не менее Михайловский понимал, что умирает, что положение его очень серьезно. Он чувствовал смерть – она черной тенью сидела в изголовье, холодная и равнодушная, и терпеливо ждала, когда он перестанет дышать. Умирать было совсем не страшно: смерть, хоть и была весьма неприятной дамой, но дарила облегчение и покой. Дарила свободу.

Он искал выход в тумане, и выходом была смерть. Был и другой выход, но дорога к нему была дольше, сложнее, запутанней – как уже упоминалось, Михайловский не особенно стремился к нему. Проще умереть, чем искать его! Кто бы посоветовал, что ли, куда ему, Михайловскому, идти, как вырваться на свободу из этого бессмысленного, скучного мира…

А потом произошло следующее – кто-то в его виртуальных метаниях обнял его, потянул за собой, и чье-то теплое дыхание защекотало ему шею. Кто это был – Михайловский не знал, но чувствовал, что это был кто-то очень знакомый… Даже как будто родной?.. И этот человек повлек его за собой – настойчиво, упрямо. «Ну ладно, будь что будет!» – лениво подумал Михайловский, отдался воле своего неведомого спасителя и очнулся. Вернее – вынырнул из своего утомительного забытья. Но вынырнул в жизнь, а не в смерть.

– Даниил Петрович! – улыбнулась Тоня. – В себя пришли! Ну слава богу…

Он приподнял голову, огляделся – все та же охотничья избушка с закоптелыми стенами, окна-бойницы, грубая самодельная мебель…

– Которое сегодня число?

– Да уж двадцать третье июля! – Она села рядом, осторожно погладила ему лицо.

Михайловский с трудом поднял правую руку и тоже прикоснулся к своему лицу. Борода…

– Лежите тихонько, я вам сейчас повязки сменю. – Она ловко отодрала от его раны бинты. – Очень хорошо… Я говорю – хорошо заживает! – и принялась накладывать чистый бинт. – Так, чуть-чуть повернитесь… Ага, вот… Я и антибиотики вам колола – медсестра как-никак!

Она управлялась с ним довольно бойко, и скоро Михайловский снова удобно расположился на набитых сеном подушках.

– Да, мне очень повезло… – слабо выдохнул он. – Спасибо, Тоня. Только ужасно стыдно!..

– Ничего… – Она поднесла ему отвар из трав – теплый, он еще дымился. – Пейте!

– Послушай, Тоня… Кто-нибудь знает?

– О чем? О вас? Нет! – Она засмеялась печально. – Оно и лучше, Даниил Петрович… Все думают, что вы умерли. Погибли. Я куртку вашу и бейсболку еще тогда взяла и возле болота оставила – ну, как будто вы утонули. Если б я этого не сделала, Телятников вас искать дальше бы стал. А так… Я к вам каждый день сюда бегала – никто и не догадался.

– А… а отец твой?

Тоня пожала плечами.

– Да его весь день, до ночи, дома не бывает! И вообще, он в мои дела не вмешивается! Может, и знает, – тихо закончила она. – Иногда проще сделать вид, что ничего не знаешь. Вы еще недельку-другую тут полежите, а я потом вас в город потихоньку отвезу.

«Значит, все думают, что я погиб… – подумал Михайловский. – Интересное положение! А в Москве об этом знают?..»

– Вы теперь выздоровеете совсем, Даниил Петрович! – Тоня взяла его за руку. – Я по глазам вижу. Они у вас раньше мутные-мутные были, а теперь заблестели. По глазам всегда определить можно – будет человек жить или нет.

– Спасибо тебе, Тоня. – Он в ответ слабо пожал ее руку.

– Да не за что! – улыбнулась она, смешно наморщив нос. – Подумаешь, делов-то…

– Все равно – спасибо, – повторил он, глядя ей прямо в глаза.

И тут с Тоней случилось нечто странное – на светлых ресницах задрожали слезы, она вдруг всхлипнула и уткнулась лицом Михайловскому в ладонь.

– Ох, Даниил Петрович… – забормотала она. – Ох, миленький вы мой… Сказать правду? Нет… нет, я вам все-таки скажу! Знаете что? – Она вскочила, наклонилась к Михайловскому, и ее теплое дыхание защекотало ему шею. – Я вас люблю – вот что!

– Ты? – удивленно пробормотал он.

– Я! Я и так вас раньше любила, когда книжки ваши читала – только думала, что вы дедушка какой… А когда увидела, то поняла – я вас люблю. Вы лучше всех, Даниил Петрович, лучше всех, кого я знаю!

– Ну да… – тоскливо усмехнулся он.

– Точно! – горячо воскликнула Тоня. – Вы самый умный, самый добрый… А уж красивый какой! – от избытка чувств она даже глаза закатила. Михайловский хотел засмеяться, но вместо этого закашлялся, в грудь словно острую иглу воткнули. – Лежите-лежите, тихо, не говорите ничего… – Она прижала свою ладошку к его губам. – Только слушайте! Так вот – вы мне дороже всех… Я вас люблю. Люблю. Люблю. Люблю.

Последнее слово она повторила несколько раз, будто заклинание. Михайловскому вдруг стало тяжело дышать, все тело стало чужим, тоже тяжелым. Чужая любовь входила в него, переполняла. Больно и сладко.

– Все, мне пора… – Тоня поцеловала его в лоб. – Я завтра приду. Все, что вам надо, – вот тут, поблизости. Все, я пойду – не дай бог, кто выследит…

– Осторожней, Тоня.

– Ой, да я и так ужас какая осторожная… – засмеялась она и ушла. – Снаружи вас запру, а то тут зверья всякого полно! Медведицу с медвежатами вон утром видела…

Она ушла, и Михайловский остался один, все еще сохраняя в себе эту приятную, томительную тяжесть. «Нет, ну какая славная девчонка! Тоня. Антонина. Тоня… Спасла меня от смерти, выходила. Ничего не побоялась! Не то что некоторые…» «Некоторыми», разумеется, была Ева, жена.

Столичная финтифлюшка, легкомысленная и жестокая. Нет, Михайловский вовсе не хотел, чтобы женщины рисковали из-за него (это он, мужчина, должен рисковать), но была бы в них хоть капелька преданности и самоотвержения! Ева всегда делала то, что хотела, она себя ни в чем не хотела ограничивать. Она вела себя так, словно его, Михайловского, на свете не существовало. Словно он дуб какой – терпеливо должен был тогда дожидаться ее прихода… И ни о чем не спрашивать. Она была с Толиком (сама призналась, даже соврать не сочла нужным!), бог знает что они там полночи делали… Может, и не делали, да это и неважно, поскольку главное – это ее, Евино, наплевательское отношение к мужу…