Том 4. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть вторая - Эрнест Лависс

Португалия признает независимость Бразилии. Священному союзу очень хотелось прибегнуть хотя бы к дипломатическому вмешательству в пользу Португалии, но Каннинг решительно воспротивился всем попыткам общеевропейского решения бразильского вопроса. Кроме того, северные абсолютистские дворы (Россия, Австрия, Пруссия) и французское правительство меньше были испуганы бразильской революцией, чем восстанием испанских колоний, по той причине, что в Рио-де-Жанейро монархический по крайней мере принцип не потерпел, повидимому, ущерба. Поэтому лиссабонский кабинет обращался к помощи этих государств без всякого успеха. Английское правительство, также весьма довольное установлением в Бразилии монархической формы правления, в конце концов заставило Португалию согласиться на свое посредничество. Благодаря ему 29 августа 1825 года заключен был договор, по которому король Иоанн VI, уступая все свои права на Бразилию своему старшему сыну, признал полную независимость этой страны. Вскоре после того старый король умер (10 марта 1826 г.), и бразильский император, со своей стороны, отказался от португальской короны в пользу своей дочери Марии, Бразилия же предназначалась в наследство сыну его Педро (2 мая 1826 г.). Таким образом, разделение обоих государств объявлено было окончательным.

Французские колонии в Америке. Республика Гаити и договор 1825 года. По Парижскому трактату (30 мая 1814 г.) Франции возвращена была лишь малая часть прежних ее владений в Америке. Англия вернула ей Мартинику, Гваделупу с прилегающими к ней островками[112], наконец, островки Сен-Пьер и Микелон (в ньюфаундлендских водах), а Португалия обещала ей возвратить захваченные во Французской Гвиане территории[113]. Населенная и богатая колония Сан-Доминго, которая одна стоила больше всех остальных, была окончательно потеряна для Франции.

Правда, трактат признавал все права Франции, равно как и права Испании[114], на этот большой остров. Но фактически французская часть Сан-Доминго пользовалась полнейшей независимостью с конца 1803 года. Там образовались два государства: одно — на севере под властью негра Дессалина, преемник которого Кристоф принял титул короля (под именем Генриха I); второе — на юго-западе, под властью мулата Петиона, который называл его республикой, но который в действительности правил по своему произволу, а в 1814 году заставил избрать себя пожизненным президентом. Оба эти государства, долго враждовавшие между собой, слились в одно по смерти Петиона (1818) и после самоубийства Кристофа, под диктаторским управлением Буайе (1820); а через два года испанская часть острова добровольно отдалась во власть правительства Гаити (1822).

Станет ли Франция добиваться признания своих прав силой оружия? Одно время, в 1814 году, можно было этого ожидать, когда бывшие французские колонисты добились от тюильрийского двора решения послать на Сан-Доминго экспедиционный корпус. Но возвращение Наполеона положило конец военным приготовлениям, начавшимся во французских портах. После Ста дней Франция начала переговоры, на этот раз требуя только известных торговых преимуществ, а также вознаграждения для потерявших свою собственность французских колонистов. Наконец соглашение сделалось возможным (1823).

Размер вознаграждения установлен был в 150 миллионов; кроме того, было постановлено, что корабельные сборы в портах Гаити для французских судов будут понижены наполовину. На этих условиях Франция официально признала независимость республики (17 апреля 1825 г.). После этого признание со стороны Испании, которая решительно была не в силах добиться осуществления своих прав, уже не представляло особой важности.

1. Испанская Америка. Причины, задержавшие развитие новых республик. Поразительно быстрый рост Соединенных Штатов за такое короткое время давал основание предполагать, что бывшим испанским колониям Южной Америки, добившимся независимости, предстоит такая же, а быть может и более стремительная и более блестящая судьба. Новые республики занимали более обширную площадь, почва их отличалась большим плодородием, а естественные пути сообщения были по меньшей мере так же удобны, как и в опередившей их стране. Эти южноамериканские республики имели более значительное население, чем Соединенные Штаты Америки в начале своего существования. Подобно Соединенным Штатам южноамериканские государства проникнуты были духом гражданского и политического равенства, а так как дворянского сословия в них не существовало[115], то они могли, не встречая сопротивления, дать свободное выражение своим демократическим стремлениям. Они имели даже одно серьезное преимущество перед Соединенными Штатами; оно заключалось в том, что эти колонии, поспешив освободить негров и индейцев[116], были избавлены от язвы рабства, от которой так долго страдали Соединенные Штаты.

Но, с другой стороны, они не были так тесно связаны между собой, как бывшие английские колонии, а были разбросаны на огромном пространстве; сношения между ними были весьма редки и сопряжены с большими трудностями; их разбросанное население было неоднородно по своему составу и не обладало теми природными качествами, равно как и тем политическим и социальным воспитанием, которые с самого начала составляли силу Соединенных Штатов Америки. Это население состояло из креолов и индейцев, разделенных вековым недоверием и антипатиями, причем первые отличались живым, буйным и вспыльчивым характером, тогда как вторые были забиты, апатичны, мало доступны прогрессу; при этом те и другие были одинаково ленивы, падки на развлечения и являлись жертвами, с одной стороны, расслабляющего климата, а с другой — правительства, которое в продолжение трех столетий всячески старалось не давать им думать, желать и действовать. Деспотическая, капризная и произвольная власть, так долго над ними тяготевшая, приучила их, с одной стороны, ждать всего от правительства, а не от личной инициативы, а с другой — презирать законные пути и постоянно пытаться так или иначе — хитростью или силой — уклоняться от исполнения закона. Народ был глубоко невежествен, и для успешной борьбы с его темнотой нужны были усилия нескольких поколений. Католическая церковь располагала по прежнему громадными богатствами[117] и влиянием, отличалась той же нетерпимостью и пользовалась своим влиянием для открытой борьбы или для противодействия новым учреждениям. Так, например, из ненависти к еретикам и скептикам она сопротивлялась допущению иностранцев в эти новые государства и натурализации их и таким образом с легким сердцем лишала испанскую Америку притока свежих сил, в которых бывшие испапские колонии так нуждались. Прибавим к этому, что пятнадцатилетняя война привела в новых государствах к развитию необузданного- милитаризма и породила целый ряд честолюбцев, готовых для осуществления своих личных стремлений без всякого зазрения совести прибегать к пронунсиаменто и насильственным переворотам.

Неудача Панамского конгресса. Некоторые возвышенные умы мечтали об объединении всех испано-американских государств в одну гигантскую конфедерацию, которая, по их мнению, в самом непродолжительном времени должна была сделаться первостепенной державой. Особенно дорожил этой идеей Боливар. «Освободитель» находился тогда в апогее славы; народы Южной Америки называли его «искупителем, первородным сыном Нового Света» и вверяли ему устройство своей судьбы; ему собирались воздвигнуть конные статуи; его ставили выше Вашингтона и даже выше Наполеона. И Боливару казалось, что задача слить все эти нации в одну семью ему вполне по силам.

По мысли Боливара, центром, вокруг которого должны были сгруппироваться новые республики, должна была стать Колумбия, в которой он играл преобладающую роль и на которую он опирался при освобождении Перу и Боливии. С 1823 года он начал завязывать тесные связи с некоторыми из этих государств; Колумбия вступила в союз с Буэнос-Айресом, Перу и Мексикой, а в 1825 году заключила договор с Гватемалой. Но Боливару хотелось большего. Он замышлял американский «Священный союз народов», который мог бы не бояться европейского Священного союза монархов. Он надеялся не встретить никакого сопротивления со стороны Соединенных Штатов и Бразилии, которые, как и он сам, хотели, чтобы Америка принадлежала американцам. Что же касается бывших испанских колоний, то привлечь их к участию в проектируемом союзе ему казалось тем легче, что он держал уже в своих руках Колумбию, Перу, Боливию, и надеялся склонить на свою сторону также Чили и Буэнос-Айрес. Для осуществления этого плана следовало учредить общий и периодически созываемый конгресс всех испано-американских государств в Панаме, т. е. в самом центре Нового Света. Этот конгресс должен был служить средоточием всех сил в случае общей опасности, а в нормальное время — играть роль направляющей власти, посредника и третейского судьи; в случае надобности предполагалось даже предоставить в его распоряжение флот и армию. Но все это осталось только в области проектов. Первый Панамский конгресс созван был Боливаром на 7 декабря 1824 года, но вследствие проволочек и недоброжелательства некоторых государств созыв его был отложен до середины 1826 года. Чилийцы вовсе не прислали туда своих представителей ввиду того, что колумбийцы вытеснили их из Нижнего Перу, а республика Ла Плата — потому, что колумбийцы же устранили ее из Верхнего Перу. Парагвай воздержался от участия в конгрессе, так как хотел остаться в стороне от всяких союзов; Бразилия, которая в то время вела войну с Буэнос-Айресом, также не послала делегатов. Соединенные Штаты и Англия, делая вид, что сочувствуют затее Боливара, в душе желали ей полного провала, так как не в их интересах было превращение испанской Америки в сильную державу, способную обходиться без них[118].