Дон-Жуан - Джордж Байрон

Песнь тринадцатая

[563]

Пора мне стать серьезным; в наши дниНе следует смеяться над пороком:Ведь шутка снисхождению сродниИ может стать греховной ненароком!Лишь скорбь нам помогает искониДостойно петь о строгом и высоком;И величаво стих мой воспарит,Как древняя колонна знаменит.

Итак, приступим: леди АделинаАмондевилл была весьма знатна,Ее норманский гордый род старинныйБольшие украшали имена;Пленительно-прекрасной, как картина,Считалась даже в Англии она(А в Англии, как пишут патриоты,Красавицы рождаются без счета!).

И я не собираюсь возражать,Я принимаю доводы любые;Согласен я, что можно обожатьИ черные глаза и голубые.Все вкусы я способен уважать,Притом любовь — могучая стихия,И некрасивых женщин вовсе нетДля всех мужчин моложе средних лет.

Лишь миновав сей возраст беззаботныйИ перейдя заветную черту,Мы на ущербе радостей охотноКритиковать беремся Красоту.И лень и равнодушье безотчетноВ нас усыпляют страстную мечту,И зеркала советуют нам тожеОставить место тем, кто помоложе.

Иной еще пытается продлитьЦветенья ограниченную эру —Но после равноденствия не скрыть,Что счастье превращается в химеру;Слабеющие силы оживитьСпособны только добрая мадера,Дискуссии, собранья, вечера,Парламент, и долги, et cetera.

Религия, налоги и реформы,Война и мир, большое слово «Нация»,Попытка управлять во время штормаИ фокусы земельной спекуляции,Вражды взаимной твердая платформаСменяют все любви галлюцинации;Мы часто любим наспех, но враждаСпособна длиться многие года.

Угрюмый Джонсон, моралист суровый,Сказал: «Люблю я честную вражду!»И лучше этой истины не новойЯ ничего, пожалуй, не найду.Я просто зритель, ко всему готовый,С людьми и с миром, кажется, в ладу;Ни хижин, ни дворцов не порицая,Как Мефистофель, только созерцаю.

Я прежде ненавидел и любил,Теперь умею только издеваться, —И то, когда молчать не станет силИ складно рифмы звонкие ложатся.Я рад бы, как не раз уж говорил,С неправдою и злобою сражаться,Но эти все попытки — ерунда;Читайте «Дон-Кихота», господа!

Всего грустнее в грустной сей истории,Что мы смеемся, — а герой ведь прав,Провозглашая славные теорииБорьбы с насильем и защиты прав.Но мир его относит к категорииБезумцев, ничего не разобрав;Весьма печальный вывод получилсяДля тех, кто размышлять не разучился.

Святая месть, преследованье зла,Защита слабых, сирых, оскорбленных,Неукротимой доблести дела,Туземцев избавленье угнетенных —Ужель насмешка дерзкая моглаКоснуться этих истин просветленных?Где идеала нравственный оплот?Тогда Сократ ведь тоже Дон-Кихот!

Насмешкою Сервантес погубилДух рыцарства в Испании; не сталоНи подвигов, ни фей, ни тайных сил,Которыми романтика блистала;Исчез геройский дух, геройский пыл —Так страшно эта книга повлиялаНа весь народ. Столь дорогой ценойДостался «Дон-Кихот» стране родной!

Но заболтался я о сем предметеИ леди Аделине изменил.Жуан мой не встречал еще на светеСтоль роковой красавицы и былВзволнован. Рок и страсть нам ставят сети,Мы валим все на них. Не разрешилЯ эту тайну, хоть и бьюсь упорно.Я — не Эдип[564], а жизнь-то — Сфинкс, бесспорно.

Но «Davus sum»[565] — о ближних не сужуИ на Эдипа роль не претендую;Я просто по порядку расскажуВсе в точности про пару молодую.Миледи в свете я изображу,Как роя пчел царицу золотую,Мужчин восторги и молчанье дамЯ, как умею, точно передам.

Она была чиста, назло злословью,И замужем за мужем именитымИ государственным. По хладнокровьюАмондевилл был настоящим бриттом;Гордился он жены своей любовью,Да и самим собой — надменным, сытым;И потому он был уверен в ней,Она же — в добродетели своей.

В кругах дипломатических встречалсяС Жуаном часто лорд Амондевилл;Он холодно и чопорно держался,Но и его герой мой поразил:Талантами от всех он отличалсяИ гордо голову свою носил;А это уваженье вызывало —А с уваженьем дружба возникала.

Лорд Генри был немного суховатОт гордости и сдержанного нрава;Судить о том, кто прав, кто виноват,Он приобрел неписаное право;Самоуверен, знатен и богат,Он в обществе держался величавоИ благосклонно жаловал друзейПрезрением и милостью своей.

Однако эта милость и презреньеИмели незначительный изъян —Они не подлежали измененью,Как все законы персов и мидян[566].Но эти предрассудки, без сомненья,Имели некий смысл и даже планИ не являлись прихотью припадка,Ведущего все чувства к беспорядку.

Не в силах мы судьбой повелевать,Но есть один закон, который вечен:Умей следить, рассчитывать и ждать —И твой успех навеки обеспечен!Умей давленью силы уступать —И в жизни ты не будешь искалечен.Пусть совесть будет гибкой, как атлет,В рассчитанных движеньях — весь секрет.

Лорд Генри к превосходству был пристрастен,Но эта страсть в любом из нас живет:Ничтожному ничтожнейший подвластен,И в этом равновесия оплот.Надменный в одиночестве несчастен,Нас бремя праздной гордости гнетет,И мы спешим избавиться от груза,На ближних навалив свою обузу.

Милорду Дон-Жуан не уступалНи в гордости, ни в знатности, ни в сане.Конечно, втайне Генри полагал,Что выше всех народов англичане,Поскольку их правленье — идеалСвободы слова, веры и собраний…К дебатам долгим сам он склонен былИ целыми часами говорил.

Имел он слабость искренне считать,Что он к тому ж хитер необычайноИ обладает даром проникатьВо все дипломатические тайны.Любил он также младших поучатьИ мимоходом, будто бы случайно,Как экс-министр выпячивая грудь,Свое значенье в свете подчеркнуть.

Испанец молодой ему понравилсяНадменной, но изысканной учтивостью,С которой он сановникам представился,И тем, как он держался с ловкой льстивостью.Не всякий добродетелью прославился;Иной грешит горячностью и живостью.Но что такое в юности грешки?Лишь плодородной почвы сорняки.

Он говорил с Жуаном об Испании,О турках и о нравах прочих стран,Где каждый — раб чужого приказания,О скачках — давней страсти англичан,И жеребцов рысистых воспитании.Был истым андалузцем мой Жуан,И кони слушались его любые,Как венценосных деспотов — Россия.

Лорд Генри с ним встречался на балах,На раутах в посольствах, за бостоном(Жуан был принят в избранных кругах,Как в братство тот, что сделался масоном);Поскольку в лучших лондонских домахБлистал он благородством прирожденным,Гостеприимный лорд АмондевиллЕго в свой дом роскошный пригласил.

У сквера Икс имел он особняк…Я улиц никаких не называю,Чтоб не сказал какой-нибудь чудак,Как будто я открыто намекаюНа чью-нибудь интригу или брак;Заранее я громко заявляю:«У сквера Икс имел он особняк!»Уж тут намека не найти никак!

Я думаю, что есть у нас резоныНе вспоминать о точных адресах.Ведь, в самом деле, не было сезонаБез приключений в сих особняках;«Сердцетрясений» грозные законыИ бури сплетен нагоняют страхИ научают каждого старатьсяОт точности большой остерегаться.

Я знаю — pecadillos[567] вовсе нетНа улице почтенной Пикадилли,Но глупый или умный этикетМешает мне писать в шутливом стилеО чинной этой улице — запретЕе окутал дымкою идиллий;Притом, признаться, позабыл уж яПлан Лондона, любезные друзья.

Итак, в особняке Амондевилла,У сквера Икс, как я уже сказал,Мой Дон-Жуан был принят очень милоИ много лиц приятных повстречал.Кому богатство придавало силы,Кто саном, кто талантами блистал,А кто — искусством модно одеваться(Что поважнее прочих, может статься).

Сказал однажды мудрый Соломон:«Чем больше мнений, тем верней решенье!»Разумный сей совет или законНаходит ежедневно подтвержденье.В парламенте имеет силу он:Ведь коллективный Разум, без сомненья,Для Англии великой создаетРасцвета и могущества оплот.

Итак, мужской карьере помогаетОбширный круг друзей, а слабый полОбилием знакомств оберегаетСебя от искушений; я нашел,Что лиц мельканье выбор затрудняетИ сильно умеряет ореолПоклонников; мне совершенно ясно —Толпа красивых франтов безопасна!

Но в хитростях подобных никогдаМиледи Аделина не нуждалась:Она была спокойна без труда,Со всеми очень вежливо держалась;Внимательна и ласково-горда,Миледи никогда не увлекаласьКокетством; хор восторженных похвалЕе и без кокетства окружал.

Ей с детских лет привило воспитаньеИскусство быть любезной и простойИ льстить друзьям оттенками вниманья,Не делая ошибки никакой;Ее прекрасной светскости сияньеВсех озаряло нежной теплотой —И тех, кто был, и тех, кто слыл достойным,Тщеславием терзаясь беспокойным.

А впрочем, посмотрите-ка на них —На этих величавых, именитыхМарионеток почестей пустых;Всегда волнует что-то и томит их,Мечта удачи обольщает их,Опасность непризнания страшит их,Закатный нимб их лавровых венковНепрочен, как сиянье облаков.

Патрицианства лаком благороднымБыла покрыта внешность Аделины;Спокойно в этом зеркале холодномСменялись жизни пестрые картины.Так, верные обычаям народным,Не смеют восхищаться мандарины;Как видно, наш английский высший светЗаимствует в Китае этикет.

Гораций нас учил не удивляться:Nil admirari[568]— вот наука счастья,Которою пытались заниматьсяБезрезультатно многие. ОтчастиРазумно равнодушным оставаться;Приводят к бедам пламенные страсти.По мненью света, тот, кто обуянЭнтузиазмом, — тот морально пьян.

Но не была миледи безучастной;Так под снегами тающего лавоюКипит вулкан et cetera — ужасныМетафоры избитые и ржавые!Оставим же скорей вулкан злосчастный;Поэты беспощадною оравоюСумели так его разворошить,Что начал дым его нас всех душить.

Другое мне сравненье в ум приходит.Вот если заморожена бутылкаШампанского и в центре колобродитОстаток влаги пенистой и пылкой, —Все пламя жизни от него исходит,Играя в нем, как солнечная жилка,Вся страсть и сила жаркого винаВ сей капле золотой заключена;

Как эта квинтэссенция таитсяПод коркою искусственного льда,Так может скрытый нектар находитьсяВ характере холодном иногда.На этом я спешу остановиться;Мы утверждали с музою всегда,Что лучшие сокровища пороюПод ледяной скрываются корою.

Нередко моряки, пускаясь в путьК палящей Индии, стране мечтаний,Должны холодный полюс обогнутьИ вынести немало испытаний;Вослед за бравым Парри[569] кто-нибудьДостигнет цели этих изысканий,А может быть — непроходимый ледЕго корабль у полюса затрет.

Пусть новички бросаются открытоВ пучину женской хитрости — но намПора искать у пристани защиту,Держась поближе к мирным берегам.Подагру и наследников сердитоКляня, мы помогаем старикамСпрягать, уже почти без интереса,«Fuimus»[570] — время прошлое от «esse»[571].

К воинственным забавам иногдаБывает небо склонно, к сожаленью,А все же этот мир приятен. Да,Я это говорю не в утешенье.Читал я Зороастра[572], господа,О двух началах Сущего ученье —Но и оно запутано. Увы!Все верованья мира таковы.

Зима к июлю в Англии кончается,А с августа уж снова тут как тут:Зато в июле все преображается,И лошадям покою не дают.В деревню на каникулы являютсяТе, кто зимою в городе живут,И их папаши проверяют строго:Мол, знаний мало, а долгов-то много!

Английская зима, как я сказал,Кончается в июле, а пороюНемного позже. Всякий испыталНаш климат отвратительный зимою.Но, как ни нападает радикалНа бедный наш парламент, я не скрою —Он наш барометр, и в любой сезонПогоду нам показывает он.

Его усердье с наступленьем летаСпускается к нулю, легко, как ртуть;Коляски, кебы, фуры и каретыИз города стремятся улизнуть;А толпы кредиторов, видя это,Вздыхая говорят: «Счастливый путь!»Что делать торгашам, хоть злись, хоть плачь они:Огромны их счета, но не оплачены.

Отложена оплата, говорят,«До сессии осенней», а точнее —До греческих календ[573]. Они молчат,Противиться судьбе своей не смея,Но всё надежду смутную таятКогда-нибудь, немного попозднее,В награду за терпенье, может быть,Хоть долгосрочный вексель раздобыть.

Но это пустяки. Скорей! Скорей!Милорды платят щедрые прогоны,Кареты их меняют лошадейБыстрей, чем сердца пыл молодожены,Крестьяне их встречают у дверей,Форейторов несутся легионы,И, как колеса дегтем, души ихПодмазаны обильем чаевых.

На козлах возвышается великийЛакей — дворян дворовый дворянин,И камеристка — цветик бледноликий,Чьей хитрости не видит ни одинПоэт. «Cosi viaggino i Ricchi!»[574](Я часто без достаточных причинЧужие языки употребляю,Чтоб доказать, что я их точно знаю!)

Досадно в потном городе терятьАнглийское коротенькое лето,Когда сама Природа, так сказать,К лицу и очень празднично одета.Как можно «заседать» и «обсуждать»,Когда лужайки зеленеют где-то?Когда чудесно соловей поет,Как может жить в столице патриот?

Итак, пока покинули столицуВсе сорок сотен избранных. ОниХотят в своих поместьях насладитьсяДо некоторой степени одни.(Штук тридцать слуг — почтенные всё лица —И столько же соседей и родни,Увеселенья, игры, угощенья —Вот общий вид сего уединенья!)

У единились в замок родовойАмондевилл и леди Аделина.(Наверное, лет тысячу с лихвойВидала эта гордая руина.Ее дубов отряд сторожевойИмел довольно веские причиныГордиться родословной тех могил,Которые он тенью осенил.)

Мы любим знать подробности о тех,До чьих страстей и дел нам дела нету;О жизни нашей знати без помехМы узнаем — ведь есть на то газеты.И «Морнинг пост», конечно, прежде всехПровозгласил, что «отбыли на летоВ такой-то час, такого-то числаЛорд Г. Амондевилл и леди А.

В свое великолепное именье,Как нам известно, лорд АмондевиллДля летнего времяпрепровожденьяБлестящий круг знакомых пригласил.Источник, не внушающий сомненья,Недавно нам любезно сообщил,Что будет в этой избранной компанииПосланник русский, родом из Испании».

Как видите, не скроешь ничегоОт каверзных статеек «Морнинг поста»,И русского испанца моегоОт них упрятать было бы не просто.Сам Поп давно прославил мастерствоОбедать, смело возглашая тосты[575].В последнюю войну я все читалО тех, кто ел, но не о тех, кто пал

В бою. Не раз бывали сообщенья,Что были на обед приглашеныЛорд А., лорд Б., затем — перечисленьяИх титулов и длинные чины;И тут же рядом вести о сраженье —Суровая статистика войны:«В бою погибли (вновь перечисленья)…Вакансии открыты к замещенью».

[576]