Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

— Хотелось бы знать, хорошо ли ты обдумал своё решение, — полагаю, что нет, с твоей стороны это просто порыв великодушия.

— Напротив: это плод долгих размышлений.

— Гм. Учёл ли ты договор о сотрудничестве с фирмой? Это противоречит его условиям, а договор, насколько я помню, действителен по крайней мере в течение ещё двадцати лет.

Двадцать лет! Мороз прошёл у меня по коже. Да, я прекрасно помнил об этом — но когда тебе говорят об этом вот так, в лоб, бросает в дрожь.

— Ничего не выйдет, — сказал Джулиан наконецто не сонным голосом. — Ты получишь дорогостоящую и утомительную судебную тяжбу, только и всего. И проиграешь, а фирма выиграет. Ты связан контрактом по рукам и ногам.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — возразил я, чувствуя, однако, что мой голос звучит неуверенно.

— Ты же знаешь, не правда ли, — вкрадчиво продолжал Джулиан, — что существует большой список благотворительных акций, которые мы финансируем полностью или частично? Фирма приветствует, когда её сотрудники жертвуют в благотворительный фонд, — почему бы и тебе не последовать их примеру? Ты мог бы, если пожелаешь, перечислять весь свой оклад на эти цели. Попроси Натана показать тебе книгу со списком тех, кому мы помогаем.

— Я уже видел её. — Я действительно заглянул в книгу. Это был громадный том размером с Библию, отпечатанный на веленевой бумаге, где перечислялись все, кому фирма оказывала поддержку.

— Так что, — спросил Джулиан, — тебя это не устраивает?

— Нет.

— Почему? — В голосе Джулиана послышались сварливые нотки.

— Потому что эти деньги не облагаются подоходным налогом — фирма и тут ловчит.

— Понимаю! Господи, да на тебя не угодишь! — Он долго молчал, пыхтя сигаретой, потом поинтересовался: — Всетаки какова первопричина твоего беспокойства, Чарлок, что послужило толчком?

— Просто настал такой момент, когда я должен совершить поступок, пускай даже незначительный, но самостоятельный, чтобы продолжать жить.

— Должно быть, это объясняется твоим неправильным представлением о характере фирмы. Во всем, что ты говоришь, я чувствую забавный моральный уклон — потенциальную критику, которая в целом не может быть справедлива. Может, ты просто фарисей, хочешь быть святее Папы?

— Нет, хочу, для разнообразия, быть святее денег.

— Я пытаюсь сказать, что фирма не является ни просто продолжением наших моральных достоинств, ни порождением злой человеческой воли, ни духа алчного торгашества. Все гораздо серьёзней. Я имею в виду, что это существовало всегда в той или иной форме. По крайней мере, я так считаю.

— Софистика! Фирма — это не мир.

— Я не уверен. Не говорю, что это чтото приятное или весёлое, но это факт природы, человеческой природы. Нельзя игнорировать фирму, Чарлок.

— Природы!

— Она должна отвечать некой глубинной невысказанной потребности человеческой души — потому что таковая существует всегда. Оставим в стороне эмоции. Она сама по себе не зло, а просто нечто промежуточное, repoussoir Такой мы её создали…

— То есть раб уже рождается в цепях, так?

— Да. Некоторые способны освободиться, но таких очень мало. Я не смог. Если веришь в свободную волю или в судьбу, например…

— Кончайте с проповедями, — сказал я.

— Ладно, тогда кто заставлял тебя поступать на фирму?

— Никто, я сам захотел. По неведению.

— Не совсем так: все было ясно с самого начала, глаза у тебя были открыты.

— Как у трехдневного котёнка.

— Не понимаю, как можно хотеть давать сейчас задний ход.

— Даже заключённых освобождают до срока за хорошее поведение.

— Но, черт побери, в одно прекрасное утро ты можешь проснуться руководителем фирмы или большей её части; Иокас и я, как ты знаешь, не вечны.

— Боже упаси!

— А! — раздосадованно крякнул Джулиан, но тут же смягчил тон. — Фирма имеет гибкую структуру, — сказал он с лёгкой укоризной, — Несмотря на свои размеры, она весьма уязвима, это как узел, от которого тянутся нити по всему миру. Но она держится на однойединственной тонкой опоре — и это спинной хребет всего дела — святости договорного обязательства. Если ты отречёшься, то нанесёшь удар в самое сердце фирмы, она начнёт рушиться. Естественно, фирма постарается защититься, как всякий иной организм.

— Говорю вам, я должен это сделать.

— Ты кончишь тем, что у тебя разовьётся мания преследования — желание облагодетельствовать домохозяек не стоит этого.

Я заскрежетал зубами.

— Так или иначе, — продолжал он, — непосредственно в данный момент фирма не может оказать на тебя никакого давления, но она, безусловно, будет противодействовать любому действию наподобие того, что ты наметил. Странно, что ты до сих пор, повидимому, воспринимаешь её в личностном аспекте; но она давно уже нечто большее, чем личности, которые её создали, — Мерлин, Иокас, я: мы просто её прародители. Теперь фирма функционирует самостоятельно, движется в направлении, заданном первоначальным толчком, которого ни ты, ни я не в силах изменить. Естественно, тот, кто не с ней, тот против неё, и так далее. В другие эпохи это могло бы принять иные формы. Но человек остаётся каким был, не изменяющимся, не обучающимся, и фирма отлита по его образцу, твоему образцу, Чарлок! Спрашивай — и скажут! Ткни старую свинью палкой, и она захрюкает. — Он помолчал, потом покорным шёпотом, так, что я едва разобрал, проговорил: — А Иоланта умирает? — Послышался вздох, он говорил сам с собой. Последовала долгая пауза.

— Ты ещё здесь, Чарлок?

— Да.

— Помоему, все это у тебя от преувеличенного чувства собственной значимости, усугублённого успехом; подобные чувства всегда ведут к необдуманным суждениям морального свойства. Ты ничего не добился в чистой науке, а жаждешь этого, — но тут нет нашей вины. И копишь раздражение против фирмы, внушая себе, что погряз в низменной работе, что дело в исследованиях и доводке опытных образцов, в том, что твои идеи тебе не принадлежат.

— А результаты?

— Дорогой мой, я ничего не могу поделать, никто не может. Да, мы можем коечто слегка подкорректировать: усилить, добавить сноску, подчеркнуть. Но колесо крутится, несмотря ни на что. Пора повзрослеть, Чарлок. Фирма не остановится.

— Вы меня все же не убедили, — мрачно сказал я. — Все это — ваше предвзятое мнение.

Так оно, конечно, и было; и в то же время — нет. С одной стороны, не лишено смысла, с другой — бессмыслица. Я ещё не сумел разобраться в главном пороке наших препирательств. Забавно также, что я считал его — лично Джулиана — не виновным в намерении обмануть меня. Он верил в то, что говорил, значит, это было правдой — не для меня, но для него. Возможно, правдой даже объективно? Я лихорадочно думал. Головокружительное чувство провала было столь сильно, что стало нечем дышать. Я стоял и хватал ртом воздух. Слышно было, как Джулиан положил трубку рядом с аппаратом и отошёл на несколько шагов, потом в тишине раздались звуки музыки — начальные такты шумановского концерта.

— Как человек честный, — сказал он, — питающий отвращение к громким обещаниям, я не знаю, что тебе сказать.

Многим ли из высказанных им убеждений он останется верен, задавался я вопросом.

— Что с Иолантой? — резко спросил я. (Как говорит Маршан, убеждения — это просто пони: на них ездят, пока не надоест, а потом привязывают к дереву и трахают.)

— С Иолантой? — медленно переспросил он. — А что с Иолантой?

В своём словно пьяном состоянии я не мог удержаться от новых угроз.

— Сентиментальные грёзы, — сказал я. — Никто бы не поверил своим глазам, увидь он её портрет в вашей квартире.

Джулиан невидимо улыбнулся.

— Актриса! — сказал он и добавил: — Улыбка, заставляющая привстать на стременах.

— Я даже могу уехать из Англии, — сказал я, — где национальная пассивность уже дошла до коры головного мозга.

Джулиан хмыкнул. Неожиданно его голос стал резким, в нем слышалась ледяная ярость:

— У тебя есть лишь один выход — перестать чтото изобретать, совсем; уйти в отставку и жить на то, что выиграл — не скажу, что заработал, потому что без нас ты сейчас был бы без гроша. Вообще выйди из игры. — Тут его голос вновь изменился, стал низким, сострадательным, нежным, спокойным. Он прошептал, словно обращаясь к самому себе: — Кто измерит чувства влюблённого, который вынужден сидеть и смотреть, как неумолимо разрушается тонкий ум и прекрасное тело? Нам надо восславлять людей, сжигающих нас на костре.

— Джулиан! — закричал я. — Это ваше последнее слово?

— О чем ещё говорить? — ответил он голосом, полным такой бесконечной усталости, такой невыразимой скорби, что у меня перехватило в горле. И в то же время я не находил себе места от ярости и бессилия.

— Фигляр! Актеришко! — выкрикивал я издевательски. Но он, казалось, не слышит меня — или, во всяком случае, насмешки не произвели на него никакого заметного впечатления, судя по тону его голоса.