Пятиозерье - Виктор Точинов

— Гни-и-ида-а! — Сквозь колокольный звон в ушах ругательство сторожа прозвучало певуче и ласково.

Горловой никогда (да и вообще никто за последние восемь лет) не слышал голоса Степаныча, и успел — как это ни странно в такой момент — испытать нечто вроде изумления... Боли он все еще не чувствовал, Горловой вообще потерял ощущения, кроме одного: все его мышцы превратились во что-то мягкое, текучее, не подчиняющееся командам мозга, и он, Горловой, медленно течет куда-то, слегка покачиваясь, — сам себе река, сам себе лодка... Он тек-плыл туда, где нет этой проклятой работы, выматывающей все нервы и иссушающей душу ответственностью, где хорошо, спокойно и уютно; он плыл и удивлялся, как же сам не додумался раньше до простого и чудесного способа путешествовать... Степаныч говорил ему что-то еще, по крайней мере губы его шевелились, но Горловой уже не слышал, в ушах его звучал чистый хрустальный звон, и звучал все сильнее...

Ружье снова устремилось к нему — к оползающему, бескостному манекену, недавно бывшему человеком — и выплюнуло из второго ствола новую порцию огня, свинца, смерти. Начальник лагеря этого не увидел, не услышал, не почувствовал. Река унесла его далеко.

Степаныч неторопливо переломил двустволку, вынул и аккуратно убрал в карман две гильзы — медные, старые, исцарапанные...

10 августа, 11:47, лесная дорога

Облачившийся в милицейский китель Миха примеривался к рычагам и педалям, когда хрипло забормотала рация, висевшая на передней панели, по виду столь же древняя, как и «уазик», — треснувший пластмассовый корпус стягивала синяя изолента.

Миха резко отшатнулся от прибора, казавшегося мертвым и внезапно ожившего, больно ударился затылком о косяк раскрытой двери.

Медленно меняясь лицом, он смотрел на коробочку, издававшую неразборчивые звуки, — смотрел с ужасом, как смотрит на мину сапер, невзначай слишком сильно задевший взрыватель.

Внезапная, ослепляющая вспышка отрезвивила на короткое мгновение мозг Михи, где перемешались кровавым винегретом обрывки всевозможных теле— и киноисторий, в которых сильные и удачливые герои не задумываясь давили на спуск, а их противники падали и бесследно исчезали из сюжета, — и никто не принимал в расчет такие мелочи, как Уголовный Кодекс и огромную машину, претворявшую его в жизнь.

За свистами и хрипами отслужившей свой срок рации перед затуманенным взором Михи встало призрачное видение большого количества зданий с решетками и людей в погонах...

Слон ничего подобного не почувствовал, по крайней мере никаких внешне различимых проявлений ожившая рация у него не вызвала. Не вникая в тонкости душевных терзаний Михи, он применил простую и действенную терапию — коротко и сильно ткнул огромным кулаком в плечо компаньона, впавшего в прострацию.

Тычок отозвался резкой болью и в плече, и во всех других пострадавших в недавней драке местах. Боль сразу напомнила ту, еще более сильную, и все удары, полученные стоя на коленях, без малейшей возможности ответить... Недолгое наваждение развеялось, в мутных глазах Михи снова остались лишь ненависть и жгучее желание наконец добраться до проклятых «бриганов».

Слон перегнулся в кабину; брезгливо, как кусачее насекомое, ухватил за антенну рацию; выбросил ее на дорогу и два раза с маху припечатал каблуком. Астматическое хрипение смолкло, он хотел зашвырнуть ее подальше в кусты, но не успел, отвлеченный маневром Укропа. Тот тихонько, бочком продвигался вдоль «уазика» в сторону ближайших кустов, но был цепко ухвачен Слоном за рукав униформы.

— Залазь, растение... — Слон легонько подтолкнул Укропа внутрь машины, повернулся и скептически посмотрел на устраивавшегося за рулем Миху. На мента тот никак не походил, даже при беглом взгляде, — выглядел шестнадцатилетним придурком, зачем-то нацепившим милицейский китель.

Слон недовольно пожевал губами и достал из кармане толстый черный маркер...

10 августа, 11:49, ДОЛ «Варяг», кабинет Горлового

Окровавленные пальцы скребли по бумагам, смахнутым со стола.

Изрешеченное утиной дробью тело начальника лагеря упорно не хотело умирать, но Степаныч не обращал на него внимания, — торопливо вываливал из шкафов папки с бумагами. По полу разлетались старые квитанции и накладные, списки прошлогодних отрядов...

Кроме начальника и сторожа, больше никого в административном корпусе не оказалось. Выстрелы никто не услышал, а если и услышал, то не обратил внимания на два приглушенных стенами хлопка.

Окна начальственного кабинета выходили на ограду лагеря, к которой вплотную подступал лес — и жил мирной негромкой жизнью: тихо шуршали кроны сосен, перекликались в них птицы, неподалеку рассыпал дробь дятел.

Степаныч, распахнув окно, с улыбкой вслушался в эти звуки, потом наклонился, чиркнул зажигалкой, удовлетворенно посмотрел на поползшие по бумаге язычки огня. Снова зарядил «Лебо» и вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь.

Бумажная гора вспыхнула на сквозняке мгновенно, горящие листы взметнулись в воздух. Пламя лизнуло ноги Горлового.

Степаныч вышел на улицу, посмотрел по сторонам, щурясь от бьющего в глаза солнца. Ему хотелось найти Рыжую...

10 августа, 11:52, лес

— Машина, — сказал майор полувопросительно, полуутвердительно.

Они прислушались. Действительно, в отдалении раздавался шум двигателя, излишне газующего на низкой передаче.

— По дороге катят, на той стороне поля, — уверенно сказал Кравец.

Майор согласно кивнул, хотя полем разделявшее их и невидимую машину пространство назвать было трудно. Заброшенная несколько лет назад пашня успела зарасти молодым, в рост человека, густым сосняком, полностью закрывавшим видимость и труднопроходимым.

— Кто у тебя там? — спросил майор.

— Тунгус, а правее Абрек.

— Прикажи, чтоб останавливали и высаживали всех без сантиментов.

Лейтенант взялся за рацию.

«Тунгус, пожалуй, высадит, — подумал Кравец. — Парень он простой, чуть что — уложит мордой в песок, дернешься — огребешь сапогом в ребра».

10 августа, 11:52, лесная дорога

Абрек и Тунгус (оба обладавшие, кстати, славянской внешностью) угодили тем временем в неприятную ситуацию.

Перешеек между полем и озером, узкий вначале, становился по мере их продвижения все шире. Они шли параллельно, в полутора сотнях метров, и лишь изредка видели друг друга — перелески между ними росли негустые, чередующиеся с полянами, покрытыми жесткой, выгоревшей на солнце травой. Даже переговариваться они не могли: обе рации были настроены только на разговор с лейтенантом.