Гюнтер Грасс - Ирина Млечина

Он обвинял в происходящем не только «скинхедов», нарушающих демократический консенсус общества, но и некоторых политиков, которые, отказываясь от «цивилизованного поведения, подталкивают правых радикалов к насилию и убийствам». И Грасс задавался вопросом: почему так происходит, «можем ли мы еще цивилизованно, то есть гуманно обращаться с иностранцами, приезжающими в Германию? Чего не хватает нам, немцам, при всём нашем богатстве?» Но ответом на его вопросы оказывались лишь непонимание, нежелание прислушаться, «ненависть» и «жажда убийства», как они проявились тогда в городах Хойерсверда, Росток и сотнях других.

Грасс вспоминал, как просто было немецким беженцам 1945 года из Восточной Пруссии и других областей почувствовать себя легко и свободно, к примеру, в Дании, но с какой ненавистью их встречали в самой Германии, призывая «убираться туда, откуда пришли». Он вновь возвращался к судьбе Вилли Брандта, который так и «оставался в Германии чужим», только потому, что во времена нацизма эмигрировал из Германии и нашел убежище в Норвегии, а позднее в Швеции. Этого ему простить не могли, даже когда он стал федеральным канцлером.

Грасс вовсе не был склонен всё «мазать черной краской». Он упоминал тот факт, что «на Западе Германии за 40 лет непрерывного демократического обучения был найден беспримерный социальный консенсус». Правда, «экономический гигант по-прежнему оставался политическим карликом», но всё же немцы «терпеливо несли бремя прошлого, немецкий комплекс вины и позорную печать, которая не хотела блекнуть». Оставалась надежда, что «однажды всё это будет окончательно искуплено».

Несомненной правдой является и то, продолжал Грасс, что граждане Федеративной Республики Германия благодаря собственной инициативе «цивилизовались» — «люди обращались друг с другом цивилизованно. Вошло в оборот слово “культура спора”». «Прошлое оставалось темой, обязательной для изучения в школе». Правда, существовали еще старые нацисты, «вечно вчерашние». Но когда в конце 1960-х годов НДП, праворадикальная партия, объединявшая в основном стариков, сумела войти в некоторые земельные парламенты, ей противостояла демократическая левая, которая в открытой и ненасильственной борьбе свела этот правый потенциал к полной утрате какой-либо значимости: исчез призрак, «правый лагерь стал ничем». Во всяком случае, так это выглядело, добавлял Грасс.

Но еще до падения Стены и стремительно осуществившегося объединения видимость того, что наконец Германия, во всяком случае ее западная часть, «очистилась», оказалась обманчивой. И «сразу же с трудом завоеванный социальный консенсус» оказался таким хрупким. И вот уже близкие к государству газеты стали призывать к тому, чтобы «сбросить бремя немецкого прошлого — остававшегося болезненной частью нашего самосознания — и смотреть вперед, только вперед». И даже деятельная вера в конституцию, «самая надежная защита против праворадикальных рецидивов», тоже оказалась не нужна.

С тех пор, сожалел Грасс, демократическая левая партия превратилась в «заклинаемый призрак», теперь она предстает «в образе нескольких деградировавших до уровня древних ископаемых отдельных одиночек». Один из этих оставшихся выступает сегодня перед вами, с горькой иронией признавался Грасс. Левая устала и раздроблена, последних «патриотов конституции скоро можно будет наблюдать только в зоопарке». Спрашивается: «Какая же сила будет противостоять правому террору?»

Грасс возвращался к потрясшему его событию, ставшему непосредственным поводом для произнесения его знаменитой речи: 3 октября 1992 года, в День единства, праворадикальные толпы прошли по улицам Дрездена с антисемитскими лозунгами, и полиция их не трогала. Грасс несколько раз употребил выражение: «Мы, немцы, не знаем чувства меры». Словно кто-то должен платить за то, что западные немцы в свое время терпели Глобке и Кизингера, а также тысячи «нацистских юристов». (Глобке — один из разработчиков расовых законов, оказавшийся приближенным канцлера Аденауэра; Кизингер стал федеральным канцлером, несмотря на то что некогда состоял в нацистской партии. — И. М.)

Грасс снова и снова вспоминал Вилли Брандта, за которого столько раз сражался в ходе избирательных кампаний. Он писал; «Когда Зигфрид Ленц и я в декабре 1970 года сопровождали канцлера в Варшаву, мы воспринимали себя не как декорацию, нет, именно потому, что Ленц и я приняли утрату нашей родины, мы принесли с собой признание польской западной границы. Гордость за Германию? Да, оглядываясь назад, я испытываю чувство гордости, что был тогда в Варшаве».

Напомним читателю — во время той исторической поездки в Польшу Вилли Брандт встал на колени в том месте, где было Варшавское гетто; почти все его обитатели были убиты, уцелели единицы. Брандт, встав на колени — и это было выражением искреннего чувства, — просил прошения за то, в чем сам лично вовсе не был виноват. Он не воевал, он не поддерживал фашизм — он выразил свое отношение к Гитлеру, уехав из страны. Всю прессу мира обошла эта знаменитая фотография: коленопреклоненный Брандт у бывших ворот бывшего гетто.

«Возвращаясь к этому короткому времени, оставившему столь заметный отпечаток, я говорю о чем-то утраченном, — продолжал писатель. — Осталось неповторимым то, что было рассчитано на продолжение. Своей смертью Вилли Брандт сделал эту утрату еще более ощутимой».

Когда хоронили Бёлля, перед гробом и теми, кто его нес — а это были сыновья Бёлля, изгнанный из Советского Союза Лев Копелев, писатель Гюнтер Вальраф и Грасс, — шел цыганский оркестр. Он возглавлял шествие на кладбище. «Так хотел Бёлль». Он не хотел никакой другой музыки, кроме этой — «безмерно печальной, потом вдруг невероятно веселой».

Грасс обращался к своим соотечественникам: дайте цыганам жить среди нас, «они нам отчаянно необходимы». И еще один призыв: «Размягчите ваши сердца, жесткие немцы, и дайте скинхедам ответ, отмеченный не страхом, а мужеством, и это будет человечно». Он призывал немцев быть «истинными европейцами».

Грасс, как и демократическая общественность ФРГ в целом, выступал с тревожными предостережениями, говоря о проявлениях национализма, столь опасного и для самой Германии, и для будущего Европы. Особенно это беспокоит деятелей культуры, ведь культура в ее истинном понимании несовместима с национализмом.

В одной из статей 1991 года Грасс обращался к примеру из прошлого, вспоминая художника Даниэля Ходовецкого, жившего в XVIII веке, родившегося в Данциге и умершего в Берлине, поляка по отцу и швейцарца по матери, пишущего по-французски. Он выступает в эссе Грасса как носитель подлинного духа добрососедского взаимопонимания и непримиримый враг любых проявлений национализма. Ходовецкий, поклонник идей Просвещения, ставший на склоне лет президентом и реформатором Прусской королевской академии искусств, являлся для него образцом плодотворного смешения и взаимного оплодотворения культур, уважения к другим народам.