Мальинверно - Доменико Дара

в порядке, достал чистое полотенце, положил на раковину, спрятал свою стертую зубную щетку. Она вошла. Когда послышался поворот ключа, я обошел дом и посмотрел, что там творится. Фотографию Эммы, стоявшую на тумбочке, спрятал в ящик. Снял мятые простыни и отправил их в шкаф. Смочил водой из кухонного крана волосы и пригладил их.

Когда Офелия вышла из ванной, волосы ее были собраны в хвост.

– Как лучше приготовить яйца?

– Мне все равно.

Стоя у плиты, я время от времени поворачивался и смотрел на нее, испытывая не знакомое мне блаженство, мне казалось невероятным, что она сидит у меня на кухне, а я готовлю ей яичницу. Даже в самых дерзких своих желаниях я бы и вообразить не мог такую семейную идиллию. Но я бы быстро привык. Она следила за всем, что я делаю, с таким спокойствием, какого я в ней никогда не видел, и оно укрепляло меня в мысли, что этот вечер – не последний, я даже осмелился подумать, выключая плиту, что опоздание на автобус – это всего лишь предлог, чтобы остаться со мной, посмотреть, где живу, что собой представляю, чтобы понять, являюсь ли я мужчиной ее жизни. Я должен был быть безупречен в каждом своем жесте и, главное, при движении скрывать хромоту. Сидя напротив друг друга, мы ели и по преимуществу молчали, перебросившись парой слов.

– Мне ужасно повезло, что я тебя встретила, – сказала Офелия.

Я наливал ей пиво в стакан.

Я опустил глаза:

– Офелия…

– Мы с тобой очень похожи. Очень. Я поняла это с первой встречи. Родственные души не встречаются, чтобы затем обнаружить, что они все чувствуют одинаково. Но то, что они чувствуют одинаково, заставляет их искать друг друга и сближаться.

Она поднялась, чтобы убрать со стола, но я настоял, что позже сделаю все сам. Оставил посуду в раковине и вернулся.

– Хочешь кофе?

– Нет, я устала…

Она поднялась и села на диван.

– Мне хватит одного одеяла. Обожаю спать на диванах.

– Я уже постелил кровать, там тебе будет удобнее…

– Ты очень мил, но я буду спать здесь, клянусь.

На полке рядом стояли ряды книг. Она взяла наугад первую попавшуюся, это были стихи Пессоа. Одна из моих пяти любимых книг: португальский писатель умер в тот день, когда я родился, и это совпадение я воспринял как духовное завещание. Я смотрел на нее, пока она листала страницы, и мне была радостна мысль, что на старой бумаге останутся отпечатки ее пальцев.

– Почитаешь их мне? Садись рядом.

Я поднялся.

Она передала мне книгу, закинула голову на диванную спинку и закрыла глаза.

– Я прежде принесу одеяло и подушку.

Когда я вернулся, она сидела в той же позе. Принесенные вещи я положил на подлокотник.

– Если тебе мешает свет, можем приглушить.

Офелия кивнула, я выключил люстру и зажег лампу, стоявшую возле книг, отрегулировал, чтобы свет попадал на страницу. Посмотрел на нее: голова запрокинута, наполовину покрыта тенью, губы приоткрыты, и впервые я ощутил желание ее поцеловать, узнать аромат женского дыхания, я уже хотел было это осуществить, но малейшее движение ее руки меня разубедило. Я не мог на нее смотреть, я думал, что моя хромая жизнь того стоила, чтобы заслужить ее как награду, как материнскую руку, заживляющую рану отца.

– Читай, пожалуйста, – сказал она едва слышно, закрывая глаза.

Я открыл книгу и стал читать стихи, начиная с первого, пойдем отсюда, душа моя, в иные миры, там время – миг веселья, жизнь – утоленная жажда, а любовь – как тот поцелуй, когда он был первым. Я снова посмотрел на нее, на ее подрагивающие губы: она глубоко дышала и спала, я сперва удержался, но потом подумал, что иные миры – повсюду, и, медленно ступая, я приблизился, почувствовал ее дыхание и едва прикоснулся к ее губам своими и чудесным образом вернулся на свое место. Она ничего не почувствовала. Я закрыл книгу, и Офелия, не просыпаясь, устроилась головой на моем плече. Я сидел неподвижно и вкушал эту близость, и подумал тогда, что никакая любовь – ни спетая, ни рассказанная, ни описанная в романах не сравнима с той, что бывает в жизни. Я просидел так, наверное, час, потом медленно встал, уложил ее на диване, под голову положил подушку и по подбородок накрыл одеялом. Она спала и видела сны. Я взял стул и снова сел перед ней, не мог насмотреться, потом поднялся, закрыл дверь на кухню, чтобы ей не мешать, и тоже отправился спать.

Спал я недолго. С первым светом зари был уже на ногах. Хотел зайти к Офелии, но было еще очень рано, и я решил – пусть еще поспит.

У меня ничего не было на завтрак, я дождался семи и спустился к булочнику, купить свежего молока и печенья. Вернулся и потихоньку открыл дверь на кухню.

Офелии не было.

42

Я положил покупки на стол и инстинктивно выглянул в окно на улицу. Может, она почувствовала себя неловко, может, не захотела показываться в этом квартале при свете белого дня, может, должна была сесть в первый автобус и мчаться домой, поскольку тетя, наверное, за это время успела уже вызвать карабинеров.

Я взглянул на отброшенное одеяло на диване, подошел, на подушке лежал ее волос, я сжал его пальцами и понюхал. Потом, словно было холодно, улегся на подушку и прикрылся одеялом, в точности как она, закрыл глаза и вспомнил о прикосновении к ее губам.

Когда воспоминание стало болезненным, я поднялся, съел два печенья и выпил стакан холодного молока. Вышел в прихожую за ключами от кладбища.

Их не было. Как такое возможно? Я каждый день, едва войдя в дом, оставлял их всегда в одном и том же месте, в глиняной плошке. А поскольку их там не было, это значило, что их кто-то взял. Меня как кувалдой ударили. Не теряя времени, я поспешил на кладбище, и пока старался удлинить свой укороченный шаг и давил на точку боли в ноге, думал, что Офелия перед отъездом решила попрощаться с матерью.

Ворота были открыты, створки сомкнуты. Она наверняка была у Эммы. Не сделав и трех шагов, я остановился. Дверь в покойницкую была приоткрыта. Но я прекрасно помнил, что накануне вечером запер ее.

Я медленно подошел, протянул руку, чтобы открыть створку двери. Посмотрел на железный стол посреди комнаты.

На нем лежала Офелия.

Казалось, она спала, как накануне вечером, когда я ее оставил, если бы не безжизненно повисшая правая рука, словно отломившаяся ветка.