Город лестниц - Роберт Беннетт

Они отвели ее к местному континентскому магистрату и потребовали наказать ее за ересь и святотатство. Родители девочки умоляли сжалиться над ребенком, который в силу умственной ограниченности не ведал, что творил. Жители деревни также присоединились к просьбе и просили назначить легкое наказание, а то и вовсе отпустить девочку.

Однако континентцы приступили к судье с такими словами: если сайпурец пожелал сжечь святое писание, его самого следует предать той же участи. И судья, который сам был континентцем, выслушал их и согласился.

И они сожгли ее заживо на городской площади Малидеши на глазах у жителей: согласно протоколам суда, они подвесили ее на дереве на цепи и разложили костер у ее ног, а когда она, плача, вскарабкалась по цепи, чтобы убежать от огня, они отрубили ей ноги и руки, и мне доподлинно неизвестно, истекла ли она кровью или умерла в огне.

Я не думаю, что континентцы были готовы к тому, что жители поведут себя так, как повели: в конце концов, то были обычные бедные сайпурцы, слабые и безвольные, привычные к унижениям и плохому обращению. Но при виде столь ужасной казни городок Малидеши взбунтовался. Магистрат разнесли, а судей и палачей забили камнями до смерти.

Целую неделю они праздновали новообретенную свободу. Я бы хотел написать, что тогда и началось Восстание Колоний, и что Сайпур под впечатлением от этого смелого поступка встал под руку каджа и атаковал Континент. Но прошла неделя, и континентцы вернулись – на этот раз с армией. И Малидеши вы больше не найдете ни на одной карте, а о его существовании напоминает только выжженная полоса земли на морском берегу и насыпь длиной в одну шестую мили – под ней покоятся останки восставших граждан Малидеши.

О бойне пошли разговоры. И жителей колоний постепенно охватил тихий холодный гнев.

Мы мало знаем о кадже. Мы даже не знаем, кем была его мать. Но мы знаем, что он жил в провинции Тохмай, граничащей с Малидеши, и мы знаем, что сразу после этого массового убийства он взялся за свои эксперименты, и один из них увенчался созданием оружия, которое позволило сбросить иго Континента.

Лавина сносит в океан крохотный камень, и, таинственной волей судьбы, этот камешек вызывает цунами.

Я бы очень хотел знать о прошлом не все. Еще я бы хотел, чтобы каких-то событий удалось бы избежать. Но прошлое есть прошлое, и кто-то должен помнить о нем и говорить об этом.

Доктор Ефрем Панъюй. Об утерянной истории

Спасение

– Переломов нет, – констатирует доктор. – Возможны трещины. Очень много ушибов, таких сильных, что я не исключил бы ушиб кости. Я бы, конечно, мог поставить более точный диагноз, если бы пациент дал себя осмотреть… тщательнее.

Сигруд откидывается на кровать с горшком картофельной водки на коленях и сурово ворчит в ответ. Половина лица у него ярко-красная, вторая половина – черно-серая, как гнилой фрукт. В свете слабоватых газовых ламп – вот такое освещение в здании посольства, ничего не поделаешь, – выглядит он сущим неупокоенным мертвецом. Он позволил доктору пощупать живот и посмотреть, как он двигает головой, руками и ногами. На остальные вопросы доктора Сигруд отзывается мрачным рычанием.

– Он говорит, что его не беспокоит живот, – сообщает доктор. – Что, доложу я вам, совершенно невероятно. А еще я не вижу следов обморожения – что тоже, по правде говоря, выходит за рамки обычного.

– Что еще за «обморожение»? – спрашивает Сигруд. – Никогда о таком не слышал.

– Вы что, хотите сказать, – отзывается доктор, – что у дрейлингов обморожения не бывает?

– У нас бывает сильно холодно, – тут Сигруд мощно прикладывается к посудине, – и несильно холодно.

Доктор, недовольный и расстроенный, обращается к Шаре:

– Я скажу вот что: если он переживет ночь, его здоровье вне опасности. Я также скажу, что если он хочет жить и дальше, то ему следует разрешить профессионалам от медицины выполнять их работу! А не обращаться с нами так, словно мы тут… нежеланные посетители!

Сигруд гадко смеется.

Доктор, сердито бормоча, откланивается, и Шара провожает его до входной двери. У ворот посольства толпятся люди – они пришли сюда от реки.

– Прошу вас, – говорит Шара, – если это возможно, не распространяться о деталях осмотра…

– Это было бы неэтично с профессиональной точки зрения! – гордо заявляет доктор. – К тому же осмотр был проведен настолько поверхностно, что я бы предпочел, чтобы никто о нем не знал.

И он насаживает шляпу на голову и гордо удаляется. Кто-то в толпе орет: «Вон она!» – и ворота высвечивает яркая фотографическая вспышка.

Шара недовольно кривится и захлопывает дверь. Фотография – недавнее изобретение, ей не более пяти лет от роду, однако уже сейчас понятно, что она его терпеть не может: «Запечатление образов, – думает сайпурка, – чревато серьезными осложнениями в нашей работе…»

Шара возвращается в здание и поднимается по лестнице. Персонал посольства провожает ее обведенными темными кругами глазами – люди валятся с ног и ждут разрешения упасть и уснуть. И тут по лестнице, спешно топая сапогами, ссыпается Мулагеш.

– Пожар на Складе потушен, – докладывает она. Поднимает бутылку и прикладывается. – Из посольства никто не выйдет, пока мы не поймем, что на уме у населения этого города – в смысле, будут ли они нас убивать за то, что мы убили домашнее животное ихнего бога. Или что это еще было – насрать мне. Отцы Города постановили, что восстановят мост на собственные средства. А я собираюсь напиться и завалиться спать прямо здесь. Надеюсь, вы не возражаете.

– Не возражаю.

– И вот что: когда все это закончится, вы уж, пожалуйста, сдержите свое обещание! Чтоб меня в Джаврат перевели, и пропади оно все пропадом!

– Я сдержу.

И она идет мимо Мулагеш, и входит в комнату к Сигруду, и садится в изножье его кровати. Сигруд проводит пальцем по горлышку бутылки – снова и снова.

– Держи, – говорит Шара.

Протягивает Сигруду золотой браслет и кладет на огромную ладонь.

– Спасибо, – отвечает он и застегивает украшение на левом запястье.

– Ты действительно хорошо себя чувствуешь? – спрашивает Шара.

– Ну да, – отзывается Сигруд. – И не в таких переделках случалось бывать.

– Да неужели?

Сигруд задумчиво кивает.

– Но как, как ты выжил?

Он думает некоторое время, а потом поднимает свою правую ладонь, перевязанную медицинским бинтом. Бинт он разматывает, и Шара видит ярко-алый отпечаток весов на ладони.

– Благодаря этому.

Шара разглядывает рисунок:

– Но это… это не благословение Колкана…

– Возможно, что и нет. Но я думаю, что… наказание и благословение Колкана – одно и то же.

Шара вспоминает, как Ефрем читал из «Книги Красного Лотоса» Олвос и комментировал: «Божества не сознавали себя так, как мы сознаем себя, и их непреднамеренные действия говорят о них больше, чем преднамеренные».

Сигруд смотрит на свою ладонь. Глаз его блестит среди припухших век, как спинка жука между крыльев. Он смаргивает – теперь Шара видит, насколько он пьян, – и говорит:

– Ты знаешь, как я это получил?

– Кое-что знаю, – кивает она. – Знаю, что эта отметина от Перста Колкана.

Он кивает в ответ. Между ними повисает молчание.

– Я знала, что у тебя она есть, – говорит она. – Я знала, что это. Но мне казалось, что я не имею права задавать вопросы.

– И правильно казалось. Шрамы – окна в боль, и лучше их не трогать.

Он массирует ладонь и говорит:

– Я даже не знаю, откуда они его заполучили там, в Слондхейме. Такой редкий и мощный артефакт – хотя выглядел как обычный шарик. Серый такой, и на нем весы вырезаны. Им приходилось его таскать в шкатулке со специальной такой подкладкой…

– Серой шерсти, наверное, – говорит Шара. – Колкастани ее особенно ценили.

– Ну как скажешь. Нас было девятеро. Они держали нас в камере, всех вместе. Мы пили ржавую воду из подтекающей трубы, срали в углу, голодали. Голодали долго, очень долго. Я не знаю, сколько времени они морили нас голодом. Но однажды тюремщики пришли к нам с этим камушком в ящичке и тарелкой с курицей – целой курицей! – сказали: «Тому, кто удержит этот крошечный камушек в течение целой минуты, мы дадим поесть». И все наперебой стали вызываться, а я не стал, потому что знал, что это за люди. В Слондхейме они творили что хотели, играли с нами в кошки-мышки. Науськивали нас друг на друга, и мы друг друга убивали…

И он сжимает левый кулак. Посеченные розовыми шрамами холмы костяшек вспыхивают белым.

– Так что я понимал: что-то тут не то. И вот первый вызвался подержать в руке эту гальку, и, как только взял ее, так сразу начал орать. И с руки кровь потекла, словно бы ее проткнули. Он бросил его, и камушек бухнул об пол так, словно это был целый булыжник. А тюремщики расхохотались и сказали: «Давай поднимай», – а тот не смог. Словно бы этот мелкий камень тысячу тонн весил. А тюремщики обернули его в серую ткань и подняли. Мы не понимали, что это, мы только знали, что помираем с голоду, и мы снова попытались, лишь бы только поесть, хотя бы чуть-чуть. Но никто из нас не смог. Кто-то продержался двадцать секунд. Кто-то даже тридцать. Руки у них кровили будь здоров. И раны остались жуткие. И все они роняли этот камень. Этот крохотный Перст Колкана.