Я покорю Манхэттен - Джудит Крэнц

Запретив себе смеяться прежним, заливистым смехом, как не соответствующим новому облику, Мэкси точно так же взяла за правило ничего не говорить о себе. Вместо этого она научилась мастерски выспрашивать у других о наиболее любимом для них предмете: о них же самих! Научилась она ловко обходить и любые вопросы, связанные с ее личной жизнью, автоматически отсекая два из каждых трех приглашений, которые она получала во множестве («сардины» срабатывали на диво), чтобы иметь возможнось побольше оставаться дома с Анжеликой. Хотя ее постоянно терзало искушение сказать, что Рокко Сиприани умер (да, да, лежит в гробу), она велела себе вообще не вспоминать ни о бывшем муже, ни о своем замужестве.

Поскольку время, в течение которого люди обычно сохраняют в памяти подробности чужой жизни, определяется на Манхэттене объемом подливаемого в огонь масла, через год, то есть к тому моменту, когда Мэкси отметила свой двадцать первый день рождения, репутация вдовы закрепилась за ней довольно прочно.

Впрочем, вдовство ее не было слишком уж строгим. Проявляя Мэксимальное благоразумие, молодая «вдова» тем не менее успела переменить с дюжину любовников, стараясь, правда, не делать этого слишком уж поспешно. Каждый из них был безупречен во всех отношениях и считался завидным женихом, каждый предлагал ей свои руку и сердце, и ни с кем из них у нее не возникало проблемы из-за того, что их куда больше привлекают ее деньги, чем она сама. Но никто не нравился ей настолько, чтобы стать по-настоящему необходимым в ее жизни, так что дольше нескольких месяцев не задерживался. Мэкси постепенно пришла к выводу, что больше никогда не влюбится: заключение весьма печальное, если бы не чувство свободы, которое оно ей давало. Мэкси льстила себя надеждой, что сделалась осовремененной героиней в духе Генри Джеймса: женщина с прошлым, которого никто толком не знает; настоящим, вызывавшим жгучее любопытство, таинственным и вместе с тем высвеченным ярким светом, излучавшимся ее независимостью, семьей, состоянием и, что там скрывать, лицом; и наконец, будущим, столь много обещавшим.

…Благоухающим августовским вечером 1978 года Мэкси занесло в казино Монте-Карло. Не смущаясь царившей в холле темнотой, она, одна, без спутников, прошла внутрь, утешая себя тем, что в княжестве Монако, к счастью, на каждых пять туристов один полицейский, так что любая женщина может без опаски появляться на улице даже самой темной и безлюдной со всеми своими бриллиантами. Интуитивно она чувствовала, что за карточным столом ее ждет удача, но не спешила садиться за игру.

То был ее первый вечер в Монте-Карло и первая в жизни – в буквальном смысле – возможность поступать так, как ей хочется, ведь рядом никого, перед кем надо было бы отчитываться или кто мог бы отчитать ее саму. Родители в Саутгемптоне, Рокко наконец договорился у себя в журнале об отпуске и, взяв с собой Анжелику, уехал к родителям, в их загородный дом возле Хартфорда.

Мэкси отказалась от нескольких приглашений погостить летом у знакомых или попутешествовать с друзьями и без особой огласки зарезервировала для себя люкс в «Отель де Пари» в Монте-Карло: номер отличался великолепной планировкой и, будучи угловым, имел полукруглый балкон, на который можно было выходить из гостиной, чтобы любоваться закатом. Далеко внизу виднелся вечно оживленный порт, а за ним, на скалистом мысе, – дворец, за которым открывался неописуемой красоты небосвод, сливавшийся с не менее сказочным морем, по которому в порт стремились десятки прогулочных судов. Когда видишь Монте-Карло таким, каким он виделся Мэкси с ее балкона, то как-то не верится, что каждую неделю здесь сносится очередная великолепная вилла эпохи английских королей Эдуардов, из тех, что всегда были украшением столицы княжества, для того чтобы на ее месте возвели очередной высотный жилой дом, каких полно в Майами. Не верится, что каждый дюйм древней территории используется с безжалостным прагматизмом, по своей природе куда более швейцарским, нежели средиземноморским.

Август в Монте-Карло, несмотря на жару, считается разгаром бархатного сезона, временем балов и фейерверков, балетных спектаклей и сборищ весьма специфической публики, не упускающей возможности раз в году слететься в столицу княжества Монако. Август – единственный тридцатиоднодневный благословенный месяц в году, когда «беглецы от налогов» из девяноста девяти стран мира, которые по настоянию своих адвокатов и финансовых советников перебрались на жительство в Монако, могут сдать свои роскошные апартаменты и заработать достаточно, чтобы содержать их следующие одиннадцать месяцев; единственный месяц, когда места стоянки на яхтенном причале пользуются наивысшим спросом; единственный месяц, когда снова возрождается миф о Монте-Карло, чтобы безотказно действовать затем целый год.

Да и сама Мэкси чувствовала себя сейчас возрожденной настолько, что у нее кружилась голова. Готовясь к этой поездке, она обновила свой гардероб, занявший семь больших чемоданов: характерно, что черные тона в нем полностью отсутствовали. Вооружилась Мэкси и внушительным аккредитивом и по приезде, днем, обменяла на франки столько долларов, что сумочка, которую она взяла вечером с собой в казино, разбухла от денег.

До сих пор ее опыт в азартных играх в основном ограничивался покером, который иногда, в начале ее «вдовства», помогал коротать долгие вечера на Манхэттене. Хотя ставки бывали довольно высокими, Мэкси все время тянуло побывать в настоящем казино, которое не напоминало бы ей Лас-Вегас. Азартные игры, на ее взгляд, были в чем-то сродни хождению по магазинам: и в том и в другом случае ничего путного, если вы вдвоем, у вас все равно не выйдет. Называйте это как хотите – искусством, везением или просто выбором чисел, любая азартная игра сводилась к принятию решения, а принимать его невозможно вместе с кем-либо или по чьему-либо совету, когда над твоим плечом склоняется доброжелатель, нашептывающий тебе, что и как надо делать. Да, внушала себе Мэкси, ей давно пора встряхнуться, ее «вдовство» явно затянулось. В конце концов, она заслужила этот маленький праздник своим примерным поведением, и, оглядываясь вокруг, видела, что и другие, спешившие в казино, чувствовали то же самое.

Первые залы, большие и аляповато украшенные, вызвали у нее некоторое разочарование – небрежно одетые туристы, как заводные, дергали рычаги игральных автоматов, а сверху на их жалкие потуги, казалось, с горечью взирали расписные потолки. Но стоило ей миновать строгих стражей, охранявших вход во внутренние покои, как она обнаружила, что легенда о казино в Монте-Карло все еще существует – во всей своей безусловной подлинности она стала частью истории, как если бы была старинным парусником, который непонятно как объявился в гавани, приплыв из далекого прошлого. Во внутренних помещениях, украшенных позолоченной лепниной, как бы витал дух эпохи Эдуардов, чувственно-младо-страстный и пышно-бесстыдный: мелодии вальсов заглушал сумасшедший джазовый ритм, доносившийся из залов при входе; яркий свет лампочек, то и дело зажигавшихся на игральных автоматах, уступил место спокойному розоватому сиянию. Здесь находились совсем другие люди – спокойные, уверенные, с тихими голосами, хорошо одетые; вокруг Мэкси царила атмосфера почти невыносимого напряжения, какая бывает только в местах, отведенных картам, пари, игре – словом, тому, что принято связывать с азартом. Его чарам не мог противостоять никто из пришедших сюда и меньше всего Мэкси Эмбервилл.