Немцы - Александр Терехов

И посмотрел на пальцы правой руки, чуть было не изменившие его жизнь навсегда.

Нет.

Теперь, избежав, жизнь его казалась всё-таки покрепче.

Эбергард пытался понять, мимо чего пролетел, от чего увернулся, — но не мог, и после «быть повнимательней» забыл до несуществования — что-то сильнее разума, что-то ведет его другое.

— Эбергард! — первый заместитель Хассо весело выкрикивал из молодецки остановившейся поперек движения машины: монстр исчез, большие надежды, самое время бросить корочку бродячим и раздавать мелочь — а вдруг Бог есть? — Что это ты здесь лазишь? — постояли под липами, Хассо мигом потух: опять проблемы, опять «посоветоваться», подразумевающее «оборони!». — Если Гуляев пошел в открытую, ты не можешь отказаться. Пиши трудновыполнимые планы. Подними процент. Но себе что-то оставь. Скажи: могу столько. Больше не могу. Гуляев подергается и успокоится. Влезай в ситуацию и темни, надо их пересидеть. Ну сколько там осталось… Два месяца? Три? Самое большое — до лета. Пойдут большие передвижки, всех вынесут, — «а я останусь» повеселел Хассо. — Ну… Давай, друг!

— Я еще думаю, — вцепился утопающе Эбергард в прощающуюся руку, — если пройдет аукцион нормально, если отрегулируется у меня с монстром, монстр не будет так давить на Гуляева, а тот на меня…

Хассо дернул плечом: «а кто его знает, может…», но, когда овощем вырвал из-под неглубокой земли руку, сказал:

— Монстр будет давить всегда. Они не наедаются.

— Ноги вытерли? — окликнула его мрачно вахтерша, отходившая выпить чай. — Или так пронесся, раз нет собаки на входе?

Сонная, с многослойно бордовыми губами, выбеленная затворничеством администраторша «Русской бани» опознала Эбергарда через видеоглазок:

— Давненько не было вас видно… — и крикнула напарнице, гладившей в задней комнате простыни: — Вер, только вспоминали, что-то пресс-центр не ходит…

В предбанник его впустил вежливый и опрятный знакомый мужик с плаксивыми бровями похоронного распорядителя — его так подкачали телесным насосом, что плечи поглотили шею и уже пожирали затылок, грудь подпирала подбородок, распухшие бицепсы теснились в рукавах, манжеты готовы были брызнуть пуговицами, — он ходил как-то без участия собственных мускульных сил, словно его шевелил ветер, один край отрывал от тверди, другой, а еще мгновение и — весь полетит по косой наверх и прилипнет к потолку, как сбежавшая гроздь свадебных надувных торжеств, — он даже никогда не присаживался, как невольник геморроя, только проминался, прохаживался, прислушивался, разглядывая источники света и запорные устройства. В угловом кресле, крепко поставив ноги в зашнурованных ботинках, отдыхал омоновец с коротким автоматом на коленях — Эбергард его опознал по шраму на скуле — знакомая личность; но сегодня на противоположной лавке с расписанной под хохлому спинкой ожидали еще двое черных озябше худого вида, курточки и спортивные штаны, коротко переговаривались и много улыбались друг другу (как всегда казалось — смеялись именно над Эбергардом), поудобнее укладывая и переукладывая в карманах заросшие шерстью руки.

— У батюшки переговоры? — спросил Эбергард, теперь не зная, оставлять ли в предбаннике портфель.

Голова распорядителя потянулась вверх, подержалась в верхней точке и села на место; дождавшись, когда Эбергард бесповоротно и наглядно разденется, распорядитель проделал в двери, за которой закусывали, небольшую щель и туда, внутрь, сделал нечленораздельный доклад, и:

— Проходите. Отдыхайте!

За низким столом в четыре лакированные доски пили и ели разномастные пастухи своих интересов, незнакомые, кроме Сашки Добычина, вице-президента межрегиональной ассоциации ветеранов правоохранительных органов на речном транспорте, помогавшего решать вопросы на Нижне-Песчаном таможенном терминале, одной рукой нагнетая эти вопросы, другой — решая; но здороваться полагалось со всеми — пивные руки, водочные, потные руки, руки, не вполне освободившиеся от квашеной капусты, руки, отложившие вареную картошину, руки, на мгновение разлучившиеся с корюшкой, запястья рук, не смогших расстаться с сочившимся раком, — по кругу всех…

— Пойду ополоснусь и погреюсь, — и, разорвав беседу на «отскок от ментов без регистрации, батюшка, стоит пятьсот рублей!», Эбергард шагнул в парную и замер — следовало устрашиться пара и дать себя опознать.

— Это ж… Да это ж… Большой это человек! — Шацких, мелкую седую гнусь, приставленную «территорией» к батюшке, дедка с провисшим пузом, с седыми кустиками, торчащими из носа, пришлось целовать.

Отец Георгий, в белой шапочке с загнутыми полями, радостно протянул Эбергарду узкую ладонь:

— Приветствую деятеля местной государевой власти!

— Крупного деятеля.

— Крупными, Эбергард, бывают только яйца.

Отец Георгий всегда улыбался, одни зубы, одни только зубы; восьмой год моложавый и улыбчивый, и кланяющийся, как японец, батюшка числился советником при депутате Иванове-1 и возглавлял Фонд православного развития, возрождения и общенародных инициатив, собиравший деньги на воссоздание избушки патриарха Иова на Мало-Сетуньском всхолмии и имевший какое-то внешне неразличимое, но сущностное отношение к торговле шаурмой возле станций метрополитена в Восточно-Южном и Западно-Южном округах.

— Дорогой человек к нам пришел, — Шацких схватил Эбергарда за плечи и посадил на лучшее место — в дальнем углу от камней — и взялся за ковшик. — Все вопросы в округе решает. Никогда ни на кого не бычит. Какие ж нервы теперь-то надо ему иметь…

Батюшка как-то смущенно улыбался и потирал загорелые колени; сам по себе отец Георгий уже не существовал, его подхватило и несло, и говорило, что делать, где подписывать, кормило, утоляло любовь батюшки к полноприводным автомобилям и спуску с гор на лыжах — привык, и не выскочишь. Эбергард ни разу не видел батюшку в профессиональном облачении, служение свое отец Георгий обнаруживал лишь на юбилеях уважаемых людей: поздравлял многословно, с женственными причитаниями, дарил иконы и к общему страданию затягивал «Многие лета» неприятным, подрагивающим голоском.

В парной еще пара местных слепли от пота под потолком, еще один, плешивый, черный, с толстыми губами любителя разнообразных жизненных сладостей, томился от всех отдельно, не имел уже силы терпеть пар, спустился и сел на пол, поближе к дверям, но и там предобморочно вздыхал и трагически ронял черно-щетинистое лицо меж колен.

— Старые времена вспоминаем, Эбергард, — устыдившись детскости таких занятий, хихикнул Шацких, поглядел на парильщиков — двое с верхней полки с ловкостью древесных жителей спустились, сняли шапки и ушли нырять и фыркать в бассейне. — Почеловечески было. Помню, зампрефекта Кравцова пришел поздравить с днем рождения. Вот такая вот коробочка. Пятнадцать тысяч долларов. И он поначалу даже с гневом, помнишь, батюшка: заберите! А Бабцу принесли — сто. Но один раз. И всё!

— А Д. Колпаков так и вообще не брал, — подсказал Эбергард.

— Да. Да! Точно, — зачерпывал и из ковшика лил, поддавал жару Шацких и поглядывал на черного: сидит? не ушел, — не брал. С квартирами просил помочь: племяннику, сыну… С землей в области. И, знаешь, дороже, чем деньгами-то, получалось…

Черный не выдержал, выматерился, поднялся и, не разогнувшись до конца, выбежал вон!

— А ваши, Эбергард, а нынешние, — быстро зашептал Шацких, — всё уже высосали… Что слышно-то? — еще тише, сипом: — Выйдет из отпуска? Нет?

— Говорят, болеет. Пейте за бессилие медицины. Если Хассо будет…

— Как похудеть? — вдруг запел Шацких. — Слушай свой организм! Он тебе скажет сам, сколько есть, — потому что дверь впустила охлажденного душем черного и он сразу насупленно уселся на пол, чтобы не повторять ошибок и беречь силы. — Хочешь, научу, как температуру в бане точно замерить? Смотришь, сколько градусов, умножаешь на выпитое и — делишь на десять! — Что-то в Шацких отсоединилось от перегрева, и он сказал глуховатым, уставшим голосом черному в плешь: — Слышь, друг, иди за стол, и мы сейчас следом придем.

Черный, не поднимая головы, покачал ею: нет — и вытирал нос и каждый глаз отдельно.

— Дай с человеком поговорить! Товарищ навестить нас приехал. Не по бизнесу.

— Мне сказали, его, — черный показал на виновато улыбнувшегося отца Георгия, — одного не оставлять. Все разговоры при мне должны быть.

Шацких закатил глаза к потолочным досточкам — смертная мука, видит кто? — взбодрил рукой жидкий чубчик:

— Ситуация у нас, Эбергард. С партнерами фонд не поделим. Уж и с автоматами приезжали. И с адвокатами. И матерями клялись. А доверия нету, — показал глазами: ни о чем вслух серьезном, ни-ни. — Слушай, вчера ехал, что там у вас за иллюминация на Вознесенском — сияет всё!

— Монстр позвонил Хассо: сделай посветлее на проезд Вознесенского, тринадцать, корпус два. Попросил кто-то большой. Хассо прибалдел: корпуса два там нету. Есть Вознесенского, тринадцать, домбашня, и есть Вознесенского, тринадцать, корпус один, круглый дом… Обследовали дворы и вокруг, и есть там в одном месте — довольно темный уголок…