Танец с огнем - Екатерина Мурашова

Когда узкоглазый северянин первый раз прокатил Атю по подъездной аллее на собачьей упряжке (сам он бежал рядом, подавая собакам гортанные команды и изредка вставая на полозья саней-нарт), девочка минут десять визжала от восторга, а потом замучила всех в доме рассказами о своих впечатлениях и требованием опять и опять смотреть (в окно или с крыльца), как замечательно бегают ее собаки.

С тех пор возня с упряжкой и катание на ней числилось любимым Атиным развлечением. Запасшись у Лукерьи порезанными жилками от вареной говядины, Атя с утра, чтобы захватить как можно больше светлого времени, бежала на конюшню, где жили ее собаки, а также хранились упряжь и нарты. Дорожащий своей новой ролью вожака Жулик обычно уже поджидал Атю у крыльца и, увидев девочку, начинал крутиться и подпрыгивать от нетерпения. Прочие в упряжь вовсе не торопились, но говядина делала свое дело.

Часто они катались по аллее и расчищенным дорожкам к прудам все вместе, и тогда являли собой весьма живописное зрелище, на которое прибегали посмотреть черемошинские и даже торбеевские ребятишки – Атя, которая почти непрерывно вопит, погоняя своих собак, невозмутимый Ботя на угольно-черном пони, по бокам – несколько приблудившихся и истошно лающих усадебных псов, вдоль дороги, в засыпанных снегом деревьях перелетают вслед и громко трещат крупные, серо-розовые, с голубой искрой на крыльях сойки, а позади всех деловито трусит белая Голубка, замещающая по собственному разумению хозяйку и надзирающая за общим порядком в своем сборном, странноватом табуне.

– Так что ж в Синих Ключах – и новостей нет? – напомнила о себе Мария Карловна. – Вот не поверю!

– Да, да, – спохватилась Люша. – Есть, конечно. Вот я намедни Филиппа в Петербург отвезла.

– Это которого же Филиппа? Никак того, что у Мартына жил?

– Точно. Его.

– Да он же как зверь дикий… Как же ты?.. И главное – за каким бесом в столицу?!

– Дак полечить. Врач у меня в Петербурге знакомый как раз по этому делу. Вдруг Филе и получшает. Брат ведь он мне, да и нянюшка завещала о нем заботится…

– Вот оно, значит, как… – протянула Мария Карловна и надолго, на два крошечных пирожка с изюмом, маком и черносливом, задумалась.

Люша помещицу не торопила, отслаивала вилкой в тарелке небольшие кусочки говядины, сминала их пальцами в шарики и кидала под стол. Там с урчанием терлись об ее ноги и, разумеется, жрали упавшее мясо две кошки – пятнистая и полосатая.

– Стало быть, ты все, как англичане говорят, семейные скелеты из шкафов подоставала и теперь пытаешься их в горке напоказ расставить… Что ж – тоже дело…

– Не все, – возразила Люша. – Приступила только. Несколько шкафов сама заперла, а иные невскрытые стоят. Что-то в них? Я вся в предвкушении – это ведь только у англичан все чинно-благородно, стоит себе чистенький-беленький скелетик и не чирикает, а у нас как откроешь иной шифоньер, так оттуда непременно что-нибудь вполне актуально вонючее выпадает…

– Это ты о чем же говоришь?

– Да вот, например: была у моего отца и его первой жены воспитанница – Катиш. Жила в усадьбе много лет, вроде как и после моего рождения даже, а я только и знаю про нее, что она любила на качелях качаться… Куда подевалась? Почему? Жива ли теперь? Отца еще спрашивала, так он мне ни слова не сказал… Скелет?

– Ну, где эта Катиш теперь, я тебе, конечно, не скажу, а вот куда она из вашей усадьбы подевалась – могу разъяснить запросто.

– Куда же?

– Да за Ивана Карповича замуж пошла.

– Что вы говорите! Да он же ее тогда раза в два, не то в три старше был…

– Да когда это их останавливало-то! – с чувством воскликнула Мария Карловна, вспоминая своего покойного мужа, который с молодости и до последнего года жизни имел сердечную склонность к молоденьким крестьянкам с толстыми ногами и высокой грудью.

– Да не об нем речь! Зачем это ей-то понадобилось?

– В чужую голову не влезешь, конечно, но на мой взгляд – не бином Ньютона. В Синие Ключи ее покойная Наталья из Торбеево и взяла. Померла Наталья, что ж – осталась девушка при твоем отце. Дочерью не стала, жила приживалкой. А после у него Ляля появилась, ты родилась… Чего ей там ждать? А Иван Карпович богат, добродушен. Отчего девушке свою судьбу не устроить? Да и управляющий в Торбеево Илья Сорокин не чужой ей человек, он же был на ее матери женат…

– Я не знала, что Илья вообще когда-то был женат, – удивилась Люша. – Мне почему-то казалось, что он всегда жил один, писал свои картины…

– Один только сверчок за печкой живет, – усмехнулась Мария Карловна. – А человеку от Бога пара положена. А там уж как выйдет… Но, впрочем, это давняя романтическая история… Еще один скелет здешних мест… Незадолго до реформы…

– Но как же у них-то вышло? – не давая помещице уйти от темы, спросила Люша. Катиш с Иваном Карповичем в Сибирь уехала?

– Нет, дорогая, все разрешилось куда раньше. Пожила она с ним пару– другую лет и сбежала. Видать, кровь свое сказала – мать у нее, по слухам, гулящая была, прежде чем Илья ее спасать взялся. С тех пор – ни слуху, ни духу. Да и невелика, скажу я тебе, потеря – даже если и померла неблагодарная где-нибудь под забором… Хватит, я думаю, тебе безумного братца…

Люша несколько раз с силой зажмурилась и вновь открыла глаза. Потом поболтала ногами (из-под стола раздался обиженный мяв), оперлась руками и привстала на стуле.

– Ты чего? – забеспокоилась Мария Карловна.

– Крутится что-то в голове, но никак ухватить не могу, – пожаловалась Люша. – Кажется, надо что-то глазами, руками, вообще телом сделать, и вот сейчас поймаю, и все ясно станет… Ан нет, не дается…

– А, это у меня тоже почасту бывает, – успокоилась помещица. – А у Чехова даже рассказ такой есть: «Лошадиная фамилия». Читала?

– Читала, – кивнула Люша и со стуком поставила чашку на блюдце. – Извините, Мария Карловна, хорошо с вами чаевничать, но дела…

– Ну конечно, конечно, – проворчала Мария Карловна, доедая последний кусочек ветчины. – Кому теперь охота с нами, стариками, разговаривать…А вот как сами такими станете, тогда поймете… Да ладно… Я к Лукерье твоей на кухню загляну? Крикунья она, конечно, еще та, но уж больно у нее эти пирожки удаются… Может даст мне парочку с собой, вечером чайку выпью…

Москва, июнь 1871 года

Вслед за бурной, бестолковой, кидающей из жары в холод весной пришло неторопливое лето. Теплая пыльная Москва заросла крапивой и мелкими дикими цветами, над которыми вилась душистая пыльца и летали бабочки, белые, желтые и шоколадные. Извозчики, которые зимой мотались туда-сюда быстро и деловито, посвистывая полозьями саней, теперь ползали медленно, как осы, объевшиеся варенья, а по большей части их и видно не было – и в самом деле, куда как приятнее по хорошей погоде прогуляться пешком, особенно вечером, когда трещат кузнечики, раскрывается душистый табак в палисадниках и с Москвы-реки тянет приятной сыростью.