Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

— Всеволод Александрович! — обрадовался я, встретив его в холодном коридоре редакции, — Вот удача! Нам срочно нужны стихи в полосу.

Он постоял, прислонившись спиной к стене, подумал.

— А это не пригодится? Набросал на днях… Называется «У боевого листка». — Он вытащил записную книжку, поправил очки и стал читать:

С винтовкой вместе нам надежно служит,Уча и помогая побеждать,Отточенное партией оружье —Родная большевистская печать.

Рожденная отвагою героя,Моя разящая врагов строкаНужна нам, как огонь в разгаре боя,Как сталь неотвратимого штыка.

Пускай она подругой на походе,Товарищем в огне ночных атакВсем говорит о доблестном народе,Чье мужество сломить не в силах враг.

Пусть будет скорой и правдивой вестьюЦехов завода, боевых полей,Пусть славный долг свой выполняет с честью.И от души тогда мы скажем ей:

«Живущее в боях поры суровой,Внушающее ненависть к врагам,Твое горячее, простое словоКрепить победу помогало нам.

Когда за всех сочтемся мы с врагамиИ новый хлеб подымем на полях,Ты славу подвигов разделишь с нами,Товарищ, вдохновлявший нас в боях!»

— Хорошо, очень хорошо, — сказал я. — Просто даже замечательно, что в полосе будет сказано и о военной печати, которая тоже сейчас воюет, бьет врага.

Через пятнадцать минут стихи, перепечатанные на машинке, были отнесены в секретариат, прочитаны и отправлены в набор. С полосой было покончено, оставалось только завтра вычитать ее начисто. А сейчас надо уходить домой: поздно, улицы темные, на них в этот час одни патрули да возле своих орудий на площадях яростно работают зенитчики — над городом, сверля и сверля морозный воздух моторами, на больших высотах по обыкновению ходят немецкие бомбардировщики.

Мы вышли с Верой из подъезда «Ленинградской правды», дошли до поворота за угол на Фонтанку, переглянулись: в небе, скрещиваясь, мечутся белые лучи прожекторов, там кипит от разрывов зенитных снарядов, на обсыпанную снегом брусчатку наших ленинградских мостовых железным хлестким дождем летят горячие осколки, звякая, высекая искры.

— И все-таки пойдем. Как-нибудь, держась поближе к домам. Авось!

И тут мы увидели самолет, взятый в скрещение нескольких лучей. Я узнал его по контурам: «Хейнкель-111», бомбардировщик. В ослепительном свете он казался игрушечным, покрытым серебрянкой веселым самолетиком, какие вешаются на новогодние елки; но он пес бомбы, и мы замерли в ожидании: что-то будет? Вокруг собиралась толпа из редких в этот поздний час торопливых прохожих, все смотрели в ясное, звездное, по безлунное небо. Всем до острой болн в сердце хотелось, чтобы наши зенитчики сбили это белое кусачее насекомое с ленинградского неба.

А «хейнкель» шел и шел, ослепленный, но несдающийся. Это было от нас очень недалеко — где-то над Загородным или, может быть, над проспектом Нахимсона. Он постепенно удалялся, он явно уходил.

И вдруг с ним что-то случилось, мы полагали, что его все-таки настиг осколок снаряда, — он странно дернулся, рыскнул влево, кренясь на крыло, затем клюнул носом… Кто-то отчаянно закричал:

— Уходит!

А кто-то еще отчаяннее, но иначе:

— Падает!

«Хейнкель» понесся к земле со стремительной скоростью. Лучи прожекторов его утеряли, и можно было подумать, что он так, клюнув в пике, просто сманеврировал, если бы не всплеск багрового пламени в районе Таврического сада и мощный удар взрыва, спустя несколько секунд докатившийся оттуда. Наша небольшая толпа встретила все это радостными аплодисментами.

Я записываю довольно длинно. Произошло же все за несколько коротких минут. Может быть, и за одну или за две. Каждый из нас на эти минуты был собран в тугой комок волнения и ожиданий.

До середины ночи растапливая печку просмоленными старыми торцами с мостовой, мы переживали это событие, а назавтра всей редакции стало известно, что немецкий самолет был сбит не зенитчиками, а молодым летчиком-истребителем, патрулировавшим в тот час в ночном небе над Ленинградом; и когда 6 ноября вышла в свет наша полоса, в этом же номере «Ленинградской правды», на первой ее странице, было помещено сообщение ТАСС под заголовком «Геройский подвиг летчика Севастьянова».

В сообщении говорилось:

«В ночь на 5 ноября, пользуясь ясной погодой, группа немецких самолетов пыталась прорваться к Ленинграду. Немногим из них удалось достигнуть черты города. Над городом патрулировали наши ночные истребители. Младший лейтенант Алексей Тихонович Севастьянов, нагнав освещенную прожектором вражескую машину, дал по ней несколько пулеметных очередей. Фашистский стервятник стал удирать. Тогда т. Севастьянов решил таранить немецкий бомбардировщик. Он смело на правил свой самолет на вражескую машину, протаранил ее, и она, вспыхнув, рухнула вниз.

Тов. Севастьянов благополучно приземлился на парашюте».

Дальше сообщалось, что Севастьянов — молодой член партии. Недавно на заседании партийной комиссии, где его принимали в члены ВКП(б), он обещал оправдать высокое звание коммуниста боевыми делами и с честью выполняет это обязательство. До сегодняшнего дня Севастьянов уже сбил один «Юнкерс-88», два самолета уничтожены им вместо с товарищами по звену.

Над сообщением ТАСС помещен портрет Алексея Севастьянова, сделанный фотокорреспондентом Гришей Чертовым. Лицо молодое, парнишка в обшем-то, но парнишка, выращенный комсомолом, парнишка, для которого Родина — все. Веселый, крепкий в убеждениях, смелый. Гимнастерка с карманами, в петлицах по одному кубику, лихо поверх воротника гимнастерки выпущен отогнутый ворот теплого свитера.

В тот же день стали выясняться и другие подробности ночного тарана. В штабе ПВО побывал художник-фронтовик Анатолий Яр-Кравченко. Оказывается, он знал Севастьянова раньше, в его альбоме для набросков уже был рисунок: Севастьянов на том самом партийном собрании, где молодого летчика прямо на полевом аэродроме принимали в партию.

Что рассказывал Яр-Кравченко о Севастьянове?

Да, действительно, летчик очень молод, по возрасту он из тех, кого мы в газетах называем ровесниками Октября; в ту ночь он барражировал над ночным Ленинградом, видел бой зениток, видел взрывы и вспышки бомб среди домов города. С напряжением всех чувств искал он в небесном мраке самолеты противника. И вот увидел освещенный лучами прожектора «Хейнкель-111».

Открыв огонь из пулеметов, Севастьянов пошел на врага. «Хейнкель» тоже отвечал огнем, огрызался. Видимо, он отбомбил и спешил уйти восвояси. Чувство ярости охватило Севастьянова: не упустить врага, непременно уничтожить. Но на борту его истребителя уже не оказалось патронов. Тогда он решил сделать то, что некоторые советские летчики уже делали, правда, не ночью, но но мраке, а в дневных условиях, — рубануть винтом по хвосту «хейнкеля». Враг маневрировал, и удар винтом пришелся по крылу. Именно это мгновение, не видя самолета Севастьянова, а видя только немца, мы и наблюдали позавчера с набережной Фонтанки.

Оба самолета полетели к земле. Севастьянов выпрыгнул с парашютом. Немец сделал то же. «Хейнкель», как нам и думалось тогда, упал и взорвался в Таврическом саду. А Севастьянов опустился на железную крышу одного из зданий завода имени Ленина. Его там схватили бойцы команды MIIBO, чуть было не намяли ему бока, полагая, что это летчик с «хейнкеля», падение которого они все видели.

В штабе ПВО Ленинграда, в Басковом переулке, Яр-Кравченко присутствовал и при встрече Севастьянова с пилотом «хейнкеля», который оказался известным гитлеровским асом, увешанным наградами за бомбардировки десятков городов Европы.

Немцу перевели, что он-де видит перед собой того летчика, который его только что сбил.

Немец что-то бормотал о том, будто бы храбрых людей надо уважать, кем бы они ни были, пытался даже пожать руку Севастьянову. Но Севастьянов сказал, что и ночном сбрасывании бомб на женщин и детей храбрости не так уж много и руки фашистам он пожимать не станет никогда.

Теперь надо только добавить, что наша полоса к середине дня была помещена на доске материалов отличного качества, а мы, полюбовавшись на это, вновь выехали в свою 55-ю армию. У нас было срочное редакционное задание: в первом же послепраздничном номере газеты рассказать ленинградцам о том, как пройдет наступающий праздник в траншеях переднего края. Мы уже знали название своей корреспонденции: «Октябрь в окопах». Остальное надо было увидеть, и услышать, а может быть, и испытать.

В своей ободранной полевой сумке среди блокнотов и мелкого дорожного скарба я вез листок бумаги, на котором рукой самого автора было переписано стихотворение «Корсар». Всеволод Александрович, когда я сказал ему, что знаю об этом стихотворении, но нигде не могу его раздобыть, присел к одному из редакционных столов и по памяти тут же, без помарок, переписал все строки своей авторучкой. Наконец-то я знаю не несколько заключительных слов, а все стихотворение целиком.