Кони - Сергей Александрович Высоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одиночество врачует. Эти месяцы добровольного затворничества успокоили нервы. Усталость валила с ног, но это была приятная усталость, — освященная чувством исполненного долга. И главное — два месяца не видеть косых взглядов, убивающе-сладеньких улыбок, притворных сочувствий и недоброго шепота за спиной. Лишь несколько раз выбирался он по понедельникам на Галерную да обедал в отеле «Франция» с Гончаровым, Стасюлевичем, поэтом Жемчужниковым. Но это были встречи с настоящими друзьями, чуткими и деликатными.
К тому моменту, когда Анатолий Федорович вышел из своей добровольной схимы и появился в обществе, у него словно бы открылось второе дыхание — он почувствовал твердую почву под ногами, которая, как ему казалось еще совсем недавно, стала зыбкой и неверной, он снова жаждал общения, был «жаден до людей», неотразимо обаятелен для друзей и обаятельно опасен для врагов.
С Набоковым после процесса Юханцева у него установились хорошие отношения — министр не мог не увидеть, что среди чиновников министерства юстиции и столичного судебного ведомства у Кони нет соперников ни в области специальных знаний, ни по части общей эрудиции. Прямота и откровенность председателя палаты, его стремление держаться в стороне от интриг импонировали Набокову. Дмитрий Николаевич, будучи человеком умным, понимал, что иметь среди своих приближенных самостоятельного и либерального Кони — значит показать определенную широту. Что же касается издержек, связанных с «неуправляемостью» Анатолия Федоровича, то, как известно, одна ласточка погоды не делает…
Но «своеобразная прелесть спокойного… учения о договорах» утешала Кони недолго. Пока он в своем добровольном затворничестве одолевал мельчайшие премудрости гражданского права, ему было интересно. Но, как только трудности остались позади и бесконечной чередой потянулись повседневные рутинные заседания, Кони заскучал: «Однообразие практики начинало меня утомлять; добрые старики, с которыми я сидел, добросовестно застывшие в рутине и болезненно-самолюбивые, действовали на меня нередко удручающим образом, а в груди оживало и билось в стенки своего гроба заживо похороненное живое слово. Потянулись серые дни однообразной деятельности, грозящей принять ремесленный характер».
Александр Яковлевич Пассовер, с которым Кони по-прежнему поддерживал дружеские отношения, почувствовал эту душевную тревогу и во время их длительных пеших прогулок по окрестностям Петергофа уговаривал его покинуть «стойло» — так называл Пассовер службу в судебной палате. Язвительный, насмешливый, он не щадил коллег Анатолия Федоровича, давая им уничтожающие характеристики. Кони поражался его злой, изощренной меткости.
Быстро шагая по аллее, застегнутый на все пуговицы, даже в жаркую погоду, в изящных, сшитых по его рисунку ботинках (Александр Яковлевич носил только такую обувь), он говорил Кони:
— Уйдя в адвокатуру, вы станете свободным от необходимости раскланиваться с несимпатичными людьми…
— И буду защищать несимпатичных мне клиентов?
— Вы будете сами выбирать их! А потом время! У вас будет свободное время, чтобы заняться книгами. Вы такой же старый книжник, как и я…
У самого Пассовера была прекрасная библиотека, которую после его смерти Кони помог приобрести Академии наук. Один берлинский торговец старыми книгами говорил об Александре Яковлевиче: «Ах, какой бы из него вышел антикварий!»
— Тогда я смогу подумать о семье, а не о книгах, — мечтательно сказал Анатолий Федорович. Пассовер иронично усмехнулся. Он, как и Кони, семьи не завел. А однажды в разговоре с адвокатом М. М. Винавером по поводу предположения, что один из приятелей гениален, сказал без тени улыбки: «Во-первых, гениальные люди не женятся…»
— Я не шучу, — вздохнул Кони. — Иногда мне кажется, что без семьи я пропаду…
Через несколько дней Александр Яковлевич пришел к Кони с конкретным предложением. Предстояло большое дело купца Вальяно, обвинявшегося в подкупе чиновников. Иск был предъявлен огромный — полтора миллиона рублей золотом.
— Защищать Вальяно мы будем вместе с вами, дорогой Анатолий Федорович. — Пассовер выразительно посмотрел на Кони, стараясь уловить, какой эффект произведет его неожиданное предложение. — В день подписания условия о принятии на себя защиты я уполномочен вручить вам чек на сто тысяч. Это и есть ваши пять тысяч ежегодно!»
Соблазн был велик. Потом, в трудные времена, которых немало еще пришлось пережить, Анатолий Федорович вспоминал о предложении Пассовера. Безоблачное существование, дача в Лугано, слава… Но не к этому готовил он себя в студенческие годы. Он дал себе слово служить Новым судебным уставам, а уход в адвокатуру казался ему изменой, служением лишь частным интересам.
«— Оставим этот разговор», — сказал я, мысленно обращаясь к нему со словами: «Отойди от меня, сатана», — вспоминал Кони. Он понимал, что «для Вальяно, имеющего огромные торговые связи в Англии, важно получить возможность сказать, что обвинение против него было настолько неосновательно и даже возмутительно, что председатель столичного апелляционного суда решился сложить с себя это высокое звание, чтобы пойти его защищать. Таким образом, нужны не мои умение и знание, а мое имя. Но им я не торгую!..»
Через год Кони, уже ставший обер-прокурором, давал кассационное заключение по этому же делу, настаивая на утверждении обвинительного приговора Вальяно…
Еще через несколько лет известный харьковский архиепископ Амвросий сделает Кони предложение покинуть «стойло», теперь уже «стойло» обер-прокурора. Он предложит Анатолию Федоровичу постричься…
— Как? — изумится Кони.
— Да чего уж тут. Очень просто. Вы блестящий оратор, вас лично знает государь. Я же обещаю вам карьеру. Через месяц вы — архимандрит, через год — епископ, мой же викарий, а там дорога открыта.
— Да на меня возложено важное следствие.
— Ну и что же, сошлите всех этих негодяев в Сибирь, а потом постригайтесь.
Кони в то время расследовал катастрофу царского поезда в Броках.
Была ли это личная инициатива Амвросия или не обошлось без подсказки Победоносцева, трудно сказать. Думается, вряд ли мог архиепископ пойти на такой шаг, не посоветовавшись с обер-прокурором Синода.
Кони устоял и от этого соблазна.
3Летом, изменив Петергофу, Кони снимает теперь дачу в Царском Селе, поближе к имению Гогель — Новое Лисино. Предпринимает туда пешие походы из своего дома на Широкой
