КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

И в вечерних программах, в том числе и в «Новостях культуры», дому номер три не было отведено ни слова, ни кадра.

Ночью позвонил Мельников. Возможно, от волнения он снова стал обращаться ко мне на «вы».

– Профессор, извините, если разбудил… Но вряд ли вы спите… Вся Москва не спит…

– Из-за чего?

– Ну как же! Как же! Что вы на это скажете?

– Наука умеет много гитик, - пробормотал я угрюмо.

– Я понял. Это не телефонный разговор. Я понял. Встретимся завтра в Камергерском. В десять.

Однако по дороге на встречу с маэстро Мельниковым явились преграды. Доступ в Камергерский со стороны Тверской был перекрыт конной милицией. Знакомый с маневрами сил, заботившихся о благонамеренности граждан, я вспомнил об условиях путешествий по Москве в дни исторического погребения Леонида Ильича. Георгиевским переулком вышел на Дмитровку и с Дмитровки при входе все в тот же Камергерский предъявил служивым людям паспорт со штампом о прописке. Мол, после трудовых бдений прошу пропустить к месту постоянного проживания в Газетном переулке.

Пропустили.

Толпа от бывшей «Пушкинской лавки» и до бетонной ограды пешеходной зоны гудела в обострении чувств.

Где же вчера слонялись в беспечности эти люди, нынче вдруг поумневшие, вспомнившие о своем духовном предназначении, несчастьях культурного наследия и национальной идее?… Лишь мы с Арсением Линикком вздыхали здесь в одиночестве при мыслях о разбитом корыте.

Маэстро Мельников, однако, навстречу мне не бросился. Не было его видно.

Мне не дано при приближении к людской толчее сразу угадывать суть или характер скопления существ, переставших быть индивидуумами. Обычно первым взглядом я ухватываю какие-то частности, они либо примиряют меня с толпой, либо вызывают чувство брезгливости, тревоги и опасности. Сейчас глаза мои уставились на плакат с портретом попс-тенора (или тенора-попса) Николая Баскова. Рыжие слова под портретом дива угрожали: «Большой! Верни Коленьку в свои партитуры! Возврати ему шубу Ленского! Иначе улетишь к чертям собачьим вслед за прокуренной чайкой!» Торчали рядом транспаранты и растяжки опять же с именем московского покровителя прелестной Монтсеррат. Позже я узнал, что первыми под животами служилых кобыл в Камергерский пробрались именно поклонницы попс-тенора во главе с девицей суровых лет Сигизмундой. Ни сам тенор, ни его поклонницы, не были мне интересны. Но в их угрозах и призывах усматривалась логика и выводилась она скорее всего из некоего знания. Большой театр был виноват перед Коленькой. А потому должен был улететь к чертям собачьим. По примеру дома номер три. Значит, дом номер три все же куда-то улетел. Оттого, что был виноват. Перед кем-то. Или перед чем-то. Или вообще виноват. Такое допускалось в Камергерском мнение.

Впрочем, сразу выяснилось, что определение судьбы здания - «улетел» - большинством ставится под сомнение. Что значит - улетел? Есть тому свидетели или хотя бы косвенные доказательства? Нет. Мы живем в эпоху охранников, оперуполномоченных, нотариусов и адвокатов, и всему должны быть юридические обоснования. Может, дом распилили и вывезли по кускам. Может, его просто рассеяли в воздухе. Может, он утонул. Может, его проиграли в казино, и теперь он в чьей-нибудь широкой штанине. Может, его отправили на слонах в подарок лаосскому королю. Ну и так далее. Отчего-то вспомнили, как совсем недавно одна германская дама в мюнхенском баре узнала, что ей достался выигрыш «Джек-пота» в сто двадцать миллионов евро. «И более ее не видели», - объявили по ТВ. Вот и наши мыслители сошлись на том, что пока не обнародовано хоть какое-нибудь толковое объяснение отсутствия дома, разумнее будет говорить: «И более его не видели». Понятно, что это были люди законопослушные и сторонники стабильности в Центральном регионе. Социальные же грубияны громко, с ветреным матерком, их укоряли и предрекали скорое превращение Тверской с ближними переулками в евроазиатский Лас-Вегас. «Вам, небось, Квашнин заплатил за это ваше "И более его не видели!" - орали они. - Ясно: это он расчистил площадку для своего клюквенного казино. И бочку он летом спер!» Опять я услышал в Камергерском про бочку. Какую бочку, не разъяснялось. Логика же подозрений в антинародной сути миллионщика Квашнина и его злодействах была неоспоримая. Коли этот льняной и клюквенный олигарх сумел отобрать у народа и исказить закусочную, фибрами души, глотками и желудками связанную с историей театра, то что ему стоило захапать и сам театр. Распорядиться: «Заверните!» И захапать. И он не уймется. Трепещите театры Малый и Большой! И дело тут вовсе не в милашке Коленьке, лишенном шубы, дуэльного пистолета и необходимости вопрошать: «Куда, куда вы удалились?» Дело в том, что Квашнин возжелал Большое Казино!

Поклонницы сейчас же возроптали. И их логика была неоспоримая. Коленька похудел на девятнадцать килограммов. Мало того, что рисковал здоровьем, он еще и чуть ли не каждый день вынужден был покупать себе на отощавшее, но мускулистое тело новые джинсы и трусы. То есть, он совершал подвиг. И все ради того, чтобы российский народ не утерял бодрость духа и не засорил ушей. Он - достояние и памятник, охраняемый ЮНЕСКО. И естественно, его обида - куда более весомая причина для невзгод Большого театра, нежели корысти какого-то миллионщика. «Да какое он достояние! - лениво отбрехивались от поклонниц и их тонкостей. Будто от комарья отмахивались. - Он - товар. Обыкновенный товар. Его уценили. Вот он и возвращает себе товарный вид». «Ах, какие пошлости! - фыркали в ответ. - Девятнадцать килограммов! Как вы не понимаете! Девятнадцать килограммов!» Однако не одного Квашнина готовы были признать злодеем. А армяне? А какой-то Лусинян, который, говорят, скупил весь центр? Да что Квашнину армяне, у него - мухобойка, ею он перебьет всех армян, начиная с Ноя и его сынков, сползших с Арарата. Мухобойка-то мухобойкой, но Квашнину сейчас не до театров, ему позарез нужно перекупить у канадцев для своей «Северодрели» хоккеиста Овечкина. То есть собрались в Камергерском люди один осведомленней другого. Такие некогда судачили о футболе и всем прочем у касс стадионов. Один из знатоков с печалью в глазах и скорбью в теле низложил хоккеиста Овечкина, отменил его важность и объявил истинной причиной поступков Квашнина, порой будто бы безрассудных, его безответную любовь («Неужели к Ксении Собчак?!» - выкрикнул кто-то. На него зашикали). Будто бы из-за этой безответной любви он и выкупил закусочную, а на кой она ему, он и сам не знает. «Да, любовь - это вам…» - с грустью выдохнул осведомленный. И замолк. И все замолкли. «А вот…» - обратился к осведомленному грубый человек со значком Шандыбина на отвороте куртки. «Более ничего не имею права сказать», - произнес осведомленный. «Да я не про любовь! - поморщился грубый человек. - Я про бочку. Ведь Квашнин бочку спер? Спер. По телевизору показывали. А здесь, вон там, уже на пустыре, говорят, бочка стояла. А теперь и ее нет. Про любовь-то каждый дурак может нагородить любую чушь. А вы вот про бочку нам объясните!»

Общество зашумело. Деликатных опять же расстроила некорректная постановка вопроса. Говорят! Кто говорит? Кто видел? Какая бочка? Из-под чего? Когда и в какие часы с минутами она стояла и когда исчезла? «Мы видели! - сейчас же нашлись очевидцы. Большая бочка! Красная. Нет, со вмятинами и ржавая. Какая ржавая? Желтая, пузатая, с квасом! Мы пили! С каким квасом? Из-под пива и пустая! Пили они! На нее еще мужик залез, жирный такой, голый до пупка, речь говорил и звал осваивать Щель».

Тут меня схватили за руку. Людмила Васильевна, кассирша из «Закуски», приглашала меня в свой круг наблюдателей. Я ей обрадовался. Обрадовался и другим знакомым по закусочной - поварихе Пяткиной, уборщицам Лиде и Фаине. Они явились засвидетельствовать почтение Камергерскому и оценить происшествие. Не было среди них только администраторши Галины Сергеевны и буфетчицы Даши. Я не удивился присутствию вблизи Людмилы Васильевны водилы-бомбилы Василия Фонарева. Вчера он якобы ездил в Касимов за водой и упустил случай. Теперь он, естественно, не мог не связать исчезновение дома с бездельными играми гребаных гуманоидов и его стервы-полковника. «Только ты в Касимов, а они - в форточку, - съязвила Людмила Васильевна. - Только ты вернулся, а они уже отряхиваются… Ты, Васек, не пудри мозги! Ты когда мне должок вернешь за отмену денег?» «Так отменяли же деньги, Людмила Васильевна! - обиделся Васек. - Просто вы не заметили. И потом если я и должен, то не вам, а кассе. А кассы теперь нет. И я без нее сирота». «Сирота! - возмутилась Людмила Васильевна. - Касса всегда есть!» «Людмила Васильевна, - воздушно произнес Васек, - что мы с вами все о мелочах и о мелочах? Тут вблизи потери надо бы, наконец, выпить и поразмышлять о вечном…» «Ой! Ой! Мыслитель касимовский! - восхитилась Людмила Васильевна. - Должок гони!» «А что если это негр купил или уворовал?» - предположил Фонарев. «Какой негр?» - напряглась Людмила Васильевна, в ней явно произошло смещение интереса. «А дашкин, - сказал Фонарев. - Костя. Который из д'Ивуара. Который Дашку глазами кушал. Заведение обещал купить с вашей кассой. А потом уехал в Африку за деньгами. Вот, стало быть, деньги добыл. Или не добыл. И уворовал». «Ой! Ой! Окстись, Вася! - воскликнула Людмила Васильевна. - Если бы этот негр вернулся при деньгах, пусть и самых эфиопских, он первым делом должен был бы отправиться в Долбню разыскивать Дашу, а она сейчас в беде…» «В какой беде?» - насторожился я. «В большой», - быстро сказала Людмила Васильевна. «Все беды поправимы, - великодушно заявил Васек Фонарев. - Если б я знал, я бы из Касимова привез бочку воды, мы бы ее здесь разлили, и все бы опять встало…» «Васек, - осторожно начал я, - тут про какую-то бочку говорили. Она будто бы стояла, уже на пустыре, а потом исчезла…» «А-а-а! - махнул рукой Васек. - Это, наверное, с нашего огородного мемориала. Ее божьи коровки на небо уволокли. Она еще наделает дел. Не просто же так Есенин швырнул ее с пятого этажа!» Есенинская бочка явно не интересовала ни кассиршу, ни повариху Пяткину. Куда желательнее было им узнать, кто как живет из постояльцев закусочной и кто куда ходит.