Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

Крановщик ей покричал сверху:

– Клавка, что пепельницу выставила? Прикрой, я ж так людей могу покалечить!

Так она к нему нарочно ещё повернулась и вырез расправила пошире.

– Быть этого не может, – говорит. – Из-за меня ещё никто не покалечился. Только лишь по своей глупости.

Вот так. И я, наверно, по своей. Я её взял за локоть, повернул к себе.

– Может, поговорим всё же?

– Да, миленький! – Вся подалась ко мне, и глаза прямо влюблённые. – Да! А зачем же я за тобой в море пустилась? Расскажи хоть, как плавается тебе? Меня-то вспоминал или совсем забыл?

– Только тебя и вспоминаю, – говорю. – Днём вспоминаю, а по ночам снишься.

– Что ты говоришь! – Вся просто рассиялась.

– Клавка, – я сказал. – Давай-ка шутки в сторону.

Опять она мне улыбнулась искоса.

– А я думала, когда ты мне руки не подал, она у тебя – в рыбе. А она сухая. Ах ты, рыженький!..

– Какой я тебе рыженький? Какой миленький? У тебя своих там экипаж наберётся, меня к ним не приплетай.

– Зачем же приплетать, ты у меня отдельно. Ты к этому, что ли, заревновал – с которым я в тамбуре стояла? Зачем? Такой заливщик типичный, а поговорить-то с ним не о чем. И руки – как у лягушки, брр-р! Да мне и смотреть ни на кого не хочется, с тех пор как я тебя увидела.

– Вот именно. Не считая Аскольда твоего.

– Аско-ольда?!

– Ну да, с которым ты осталась.

– Да какой же он мой? Ты что! Он, во-первых, и не остался. И не так-то просто со мной остаться. Меня, знаешь, ещё повалить нужно.

Стояла она передо мной – крепкая, ноги такие сильные, что можно в шторм стоять и ни за что не держаться, плечи – как у солдата развёрнуты, вся подобранная, как будто вот сейчас кинется. И никакой же ветер её не брал, лицо лишь слегка залубенело, грубо так зарумянилось, а руки и грудь – и кожей гусиной не покрылись. Ну, чем такую проймёшь? И я чувствовал – разговор у нас в песок уходит. С ней же нельзя про эти трали-вали, она здесь трёх собак съела, а нужно прямо спрашивать. И я прямо спросил:

– Клавка, зачем ты всё же в море-то пошла? Или денег моих мало показалось? Могла бы и пожить на них…

Вот тут наконец она смутилась. Вся красная стала, даже вырез порозовел.

– Миленький, про деньги я всё скажу. Обязательно, а как же! Я тебе их все верну. Наверно, с этого надо было начать… Ну, прости. Я так обрадовалась, когда тебя встретила. Но ты – неужели только из-за них про меня вспоминал?

– Сколько ж ты мне вернёшь?

Опять она поёжилась, обняла себя за локти.

– Всё, что там было. Триста с чем-то…

Так. Решили они, значит, со мной поделиться. Моим же собственным поделиться. Испугались, вдруг я скандал затею. Ведь я от них прямиком в милицию попал, а что, если я заявил там, и милиция свой розыск начала, ждёт лишь, когда я с моря вернусь, вспомню каких-нибудь свидетелей… Торгаша, гардеробщика в «Арктике». Таксишника, что нас вёз, – их на весь город человек двадцать и наберётся. Так лучше ж меня опередить, вернуть мне какую-то долю, и с нас взятки гладки, остальное – ты у своей Нинки на Абрам-мысу посеял, пусть там и поищут. Не для того ли ты за мной «в море пустилась»? Бог ты мой, сколько мороки! Знали б вы, что я на них крест поставил…

– Ну, мы всё кончили про деньги? – она спросила.

– Да, всё.

Она помолчала.

– Может быть, там больше было?

– Не было.

– Вот, слава богу… А другого разговора у нас не будет? Не приготовил, да?

Так и спросила – «не приготовил»?

– Вот здорово, ещё я специально готовиться должен!

– А как же? Разве я не думала, какие тебе слова скажу, если встречу? Просто не вышло… из-за этих денег. Никак я не могу к тебе пробиться. То так жить без меня не мог… Обиделся, что тогда тебя побили?

– Ну, за это я отдельно как-нибудь посчитаюсь.

– А так тебе и надо, если хочешь знать. Ты вспомни, как ты себя вёл. Или совсем ничего не помнишь?

– Ладно, – я сказал. – Кончили об этом. Никакого разговора у нас и быть не должно. Кто я тебе? И ты мне – кто? Поняла?

Она кивнула молча.

– Эти ты мне вернёшь, а всё остальное, что вы из меня вытрясли… Пользуйтесь, никуда я заявлять не буду.

– Там, значит, больше было?

– А то не знаешь?

– Сколько же?

– Тысяча. Ну, почти тысяча.

– Ой, много! – Она вздохнула чуть не горестно. – Где же ты столько растерял? Может, когда на Абрам-мыс ездил?..

– Клавка, – я сказал, – ну, что ты финтишь? Насквозь же я тебя вижу!

– Господи, ну не знаю я, где твои деньги! Пропили они, наверно…

– Пропили?!

Отчего меня так поразило, что именно пропили? Ну, ясное дело, не дворцы же они строили с хрустальными палатами на мои шиши! Но я так представил себе – вот я сегодня с этими бочками… а они там, на берегу, в каком-нибудь шалмане; может, даже в тот самый час… Хорошо ли им пилось? Хорошо ли вспоминалось обо мне? Может, даже пропустили по одной за моё драгоценное. Вот так. Пропили… Я их – убью. Ну, я же их убью, другой же кары у меня нету для них. Пусть меня судят. В суде, в зале, свои же будут сидеть, такие же моряки или их жёны, они-то знают, как я эти шиши заработал. И вот пришли подлые лодыри, нелюди, сволочь подзаборная, и накололи меня на эту девку, и ограбили. И добро бы ещё, употребили эти деньги на что путное. Так нет же. Промотали. Пропили.

– Уйди, – сказал я Клавке. – Уйди, пока я тебя не пришил тут же. Никогда мне не попадайся на глаза.

Она себя взяла за плечи, как будто ей тут-то и стало холодно. Прикрыла наконец свой вырез.

– Что ты на меня кричишь? – спросила чуть не со слезой в голосе. Хотя вовсе я не кричал, я тихо ей это сказал, сквозь зубы. – Думаешь, я боюсь тебя, бич несчастный? Что ты можешь мне сделать? Чем ты мне грозишь? Я, знаешь ли, криканная. Мужиками битая. Родителями проклятая. Ревизорами пуганная. Мне за себя уже ничего не страшно. А ты вот – жизни не понимаешь, рыженький! С тобой по-хорошему, а ты на людей кидаешься.

– Я ещё на тебя не кинулся. Я