Лубянка, 23 - Юрий Хазанов

Я смотрел на машины и мысленно просил их остановиться, но совсем не обратил внимания на неказистый грузовик, загруженный, как мне показалось, светло-зелеными морскими волнами. Это была капуста.

— Куда? — спросил шофер. — На вокзал?

Мама села в кабину, мы с папой взобрались на капусту. Она шуршала и скрипела под нами, и я сказал себе, что мы плывем в лодке по морю. У них ведь тоже скрипят эти… как их?.. уключины…

Мы уже идем по перрону. Папа ставит чемоданы, спрашивает у железнодорожника, когда прибывает двадцать первый. Тот смотрит на нас, как на новые ворота. Потом переспрашивает:

— Двадцать первый? Да у него уже год как первая остановка Тула.

— Давно? — кричит папа.

— Я ж говорю, с год.

— Да нет, давно он здесь прошел?

— Минут двадцать будет.

— Сколько до Тулы?

— Чего «сколько»?

— Езды!

— Побольше часа.

— Едем в Тулу! — говорит папа. — Возьмем такси и догоним.

На площади было несколько машин. Мы выбрали самую новую на вид.

— Доедем с ветерком, — обещал водитель.

Мы доехали с ветерком. И опять бежим по перрону, опять папа ставит чемоданы и спрашивает про двадцать первый. Опять человек смотрит на нас, как будто мы с луны свалились.

— Батумский, что ли? — говорит он. — Да уж с полчаса как прошел. Вы что, расписания не знаете?

— Как же? — сказал папа с возмущением. — До Серпухова от Москвы полтора часа ходу, от Серпухова столько же. Куда он торопится?

— Так это раньше было, когда паровые ходили. Теперь электровозы, они знаете на сколько быстрее…

Папа не стал дослушивать и куда-то побежал. Я за ним. Мы вбежали прямо в кабинет начальника станции.

— Здравствуйте, — сказал папа. — А ведь все из-за женщин…

— Это вы правильно, гражданин, — ответил начальник. — На какой опоздали?

Через пять минут у нас были билеты на другой поезд.

— До отхода всего четыре часа, — сказал папа и посмотрел на маму. — Просьба не мыть голову…

Вот и все… В общем, «милостивые государи, проба пера…».

3

Конечно, я прочитал этот рассказ в доме у Даниэлей, и все действующие лица его услышали и одобрили. Санька сказал, что если он всегда будет главным героем, то придумает для меня сколько угодно историй, только писать ему не хочется, а устно хоть каждый день. И гонорара вашего не надо. Я ответил, что весьма благодарен, а что касается гонорара, то не все пишущие до него доживают. Юлька сказал, что не нужно таких горьких слов, иначе он прослезится, а вообще, если серьезно, он сейчас подумал: завуч из его московской школы, откуда он недавно ушел, Антонина Ивановна, работает теперь в Доме детской книги — кажется, директором. Когда я напишу побольше и получше, можно будет с ней посоветоваться, она неплохой человек была… если не скурвилась. Я сказал, что буду Бога молить, чтобы не скурвилась, а Нелка добавила, что скоро закончит перевод «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда и думает показать ее Чуковскому. Если буду себя хорошо вести и побольше упоминать про ее талант и красоту, она замолвит обо мне словечко. В общем, начинающего детского писателя все обласкали, но поставили условия.

А суровая проза моей литературной жизни заключалась в том, что надо было не рассказики пописывать, а заканчивать копеечную работу для Нальчика, прославлять советские рассветы и закаты в киргизских и казахских песнях и постоянно думать, где получить новую работу и куда предложить, если что-то удалось найти и сделать (перевести) впрок. Тошно — однако поддерживала и спасала мысль, что ведь сам выбрал для себя этот путь. Никто не неволил… Между прочим, формально я теперь считался тунеядцем. И Юлька тоже, и вообще нас, тунеядцев, — легион! И какие люди в этом неофициальном легионе! Однако, хотим или нет, мы все несколько напоминали тех самых, торгующих собою, наиболее приличное название для которых — я выбрал его из целого ряда синонимов — демимонденки и кому всегда лафа, если есть постоянные и богатые покровители. А то ведь нарваться можно на всяких… (Я однажды нарвался в одном солидном учреждении — где часть моих законных доходов неприкрыто клали себе в карман.)

Между тем приближался день рождения Артура, который был у него не совсем рядовым, как и день рождения моего отца. Отец появился на свет в Новый год, и непонятно, когда отмечать — 31 декабря или 1 января, и можно было это делать два раза; Артура же угораздило родиться 7 ноября, в день Октябрьской революции (если кто помнит о ней), так что прямо после демонстрации на Красной площади счастливые гости садились за ломящийся от скромных яств стол. Этот стол мы с Риммой увидели сейчас впервые, так как никогда раньше у Артура не были.

Как я уже упоминал, он жил в квартире своего отчима, бывшего ответственного работника одной из центральных газет. Бывшего, потому что ко времени моего рассказа его уволили за неуместную национальную принадлежность. Она не всегда считалась неуместной: его знания и преданность государственной идее в полной мере использовались перед войной с Германией; и потом, когда он был в партизанском отряде, с ней тоже как-то мирились. Но в конце сороковых, когда на нашу злосчастную страну обрушился реакционный буржуазный космополитизм, применяющий любые мерзопакостные средства, в том числе учение о дискретной наследственности и прочих делах, связанных с лженаукой генетикой и с ее авторами — всякими Вейсманами-Морганами, не говоря о Менделе, и когда в белые халаты спешно обрядились профессиональные убийцы, — в это суровое время пришлось избавиться и от отчима Артура. Однако ему сказочно повезло: он не был арестован, его не выгнали из квартиры в редакционном доме и даже милостиво оставили в членах партии — просто ему пришлось на своих отмороженных в годы войны ногах с ампутированными пальцами уйти из редакции, где он работал много лет. Постепенно придя в себя, неплохо зная английский, он занялся переводом англоязычной литературы и весьма успешно пребывал на этом поприще. Это был невысокий человек с негромким вежливым голосом и такими же манерами. Со своей женой, матерью Артура, он был на «вы», Артуру говорил «ты», но оно звучало, как «вы», что, по-моему, несколько затрудняло их общение.

Мать Артура выглядела полной противоположностью мужу, что, вероятно, скрепляло их долгий брак. (Помимо общего сына, с которым у Артура были вполне приличные отношения.) Говорю к тому, что, видимо, наш приятель умел не только хорошо работать и блестяще исполнять арию Кончака, но обладал достаточно уживчивым характером, ибо, не обладай он им, не жил бы столько лет в счастливом браке со своей красоткой Инной, которую я, можно сказать, вот этими руками кинул в его объятья и на ком он быстро женился, забыв о своей последней безответной любви. Все у них, действительно, шло хорошо, хотя сначала жили в тесноте; у Инны была не слишком молчаливая мать, да и сама она тоже не из молчуний, не говоря о необоримом пристрастии к покупке и продаже предметов одежды и обувки. Артур все это мужественно перенес, у них родился ребенок, улучшились жилищные условия… «Его пример — другим наука», могу я сказать себе, но ответить тоже чужими словами, что «нет пророка в своем отечестве»… И это хорошо.

Еще из его семьи за праздничным столом присутствовала молчаливая бабушка Артура, она уже плохо слышала, и от нее за весь вечер до нас донеслась одна лишь фраза, обращенная к внуку:

— А кто это той представительный?

Сказано было достаточно громко, и Артур так же громко объяснил ей, что «той представительный» это Эльхан, наш друг и «учитл», как мы его называем, в некоторых серьезных делах, среди которых выбор сухих вин, достойных закусок, переговоры с официантом и кое-что еще, о «чем сказать нельзя», как поется в какой-то древней шансонетке.

Как и во время предыдущего праздничного застолья у летчика Васюкова в день Первого мая, здесь не было тостов в честь главного государственного праздника, а только за Артура и его гостей. И по первому пункту я позволил себе, вымученно пошутив, что я простой человек и поэтому говорю стихами, огласить следующий тостик:

Нас влечет его натура —Мы собрались тут не зря:Ведь у нашего АртураГодовщина Октября!В честь его повсюду демон —страций катит потный вал…Но, пардон, известен чем он —Не блоху ли подковал?Ах, блоху ли, не блоху ли —Кто все это разглядит?Он простой ученый кулиИ ужасный эрудит;Газовщик и лирик разом,Собутыльников кумир,Он своим природным газомОбогрел наш грешный мир.Домуправ, лифтер, поповна.Инженер, сопрано, бас —«Наш Артур» — о нем любовноГоворит рабочий класс.Тут сидят сейчас мужчины —Весь его ближайший круг —Кто без этой годовщины,Как без членов (то бишь рук!).

(Кстати, о слове «круг». Недавно отчим Артура перевел пьесу известного английского писателя под этим названием, и она уже идет в театре Маяковского. Что, естественно, вызывает у меня чувство зависти. Но с автором у переводчика промашка вышла — пьеса пошла под фамилией Могем, в то время как правильная транскрипция фамилии — Моэм. Сомерсет Моэм. Нет, клянусь, я не испытал никакого злорадства, просто сказал себе, что с этими англичанами (и прочими французами) надо ухо держать востро и тщательно проверять, как они произносят свои мудреные имена. Ведь из одной фамилии Голсуорси — в английском написании — такое понаделать можно! А Гюго — у кого если на самом деле, то полностью отсутствует первая буква его славной фамилии…)