Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

его там…), и, как заправский мясник, большими шагами обошел вздутое тулово и остановился у задранной в небо толстенной лошадиной ноги. Потом, не спеша приладился руками к ловко-ухватистому топорищу и замахнулся что есть мочи. Удар топора пришелся по мороженой кости, как по камню: из-под острия даже искры посыпались, а само острие швыркнуло в снег. От топора, которым можно было бриться, остался один обух.

Рубщик смотрел на него растерянно и ничего не понимал.

– Что, у этих немцев и лошади-то никак зелезные? – наконец произнес он заплетающимся языком.

Добытчики, потрясенные несчастьем, сели на санки. Мороз, как бы обрадовавшись их беде, стал колюче пробираться сквозь их худую одежонку и обувку. И для устрашения раскатистым гулом ухнул вдоль всего берега по ледяному припаю.

– Интересно, сколько может просидеть человек на таком морозе? – сказал Сенька каким-то безразличным голосом.

– Пока не закоченеем в коневьи катышки, – зевнул Максимка.

– Спать как хочется! – проскулил Ионка. Он опустил голову и нахохлился, как воробей.

Вот такими горемыками их и застал боец, возвращающийся от проруби с полными котелками воды.

– Я же сказал вам – рубите смело, – начал он, но его слезно перебил Максимка, считая себя виновником их несчастья.

– Рубить-то нечем, дяденька, – он показал свой щербатый топор. – Только один раз и тюкнул.

– Однако ж здорово ты, «дяденька», гляжу, знатно тюкнул, – усмехнулся боец.

А Максимка продолжал казниться:

– С такого-то мороза, надо было бы, наверное, топор сунуть за пазуху и немного погреть на брюхе. А я сдуру, на радостях-то, стал рубить. И самую-то кость…

– Да на твоем брюхе, друг ситный, и морж отморозил бы себе усы, а ты хотел топор отогреть. Да скорее бы твое брюхо к топору примерзло, – посмеялся боец, ставя на снег котелки с водой, воздетые дужками на палку. Затем скинул с плеч полушубок, набросив его на подвернувшегося Ионку, чтобы тот немного погрелся, и молча, со своим топором в руке подошел к заиндевелой туше битюга. Прицельно-сметливым глазом окинул ее и сильным взмахом – аж гимнастерка на спине вздулась пузырем, он под выдох «Гек!», вогнал топор вверх паха. И тут же из прорана с пронзительным свистом вырвался утробно-вонький дух, обратив добытчиков врассыпную, чем они и потешили больносердного, ладного в стати, бойца.

– Что же вы, мои земели, такие трусоватые-то?

– Да мы думали, что это мина летит…

Чем ближе топор подбирался к хребтине, тем мельче входил в окаменевшую тушу. Пришлось рубить, как дерево: один раз надо было тюкнуть прямо, другой – вкось, чтобы отбить щепу, состоящую из крошек. Вскоре от плеч бойца повалил пар.

Отдуваясь, как паровоз, он посоветовал:

– Други ситные, смело можете похвастаться своим мамкам: завалили, мол, на берегу Волхова мамонта с овечьим хвостом… Гек!

– Дяденька, а ты что, плотник? – полюбопытствовал Ионка.

– Я, друг ситный, солдат. А солдат – он и плотник, и сеятель, и токарь, и пекарь, и водовоз Еропкин из довоенного кино! Гек!

– А у меня папка плотник первой руки, за что его и звали в деревне Мастаком! – горделиво продолжал мальчишка в новенькой солдатской ушанке со звездочкой, искристо поблескивающей при лунном свете.

– А кем же ты будешь? Тоже Мастаком? Гек!

– Не-е, дяденька, – крутнул головой мальчишка. – Я, сын мастака, буду летчиком! А когда был маленьким, хотел стать чапаевцем… Я даже и доброго коня вырастил для Рабочего-Крестьянской Красной Армии!

– Значит, летать хочешь, друг ситный?.. Ну, ну, а плотником все же и летчику не помеха быть, чтоб врезать в цель – тюк в тюк! Кстати, и у Иисуса Христа батька был – плотник, видно, первой руки… Гек!

И с этими словами он передал топор мальчишке.

– Погрейся, летчик, а я покурю, посмотрю, каков ты батькин сын?.

Примерно через полтора-два часа упаристой работы на санках лежали три мешка «мамонтины-баранины». Новый фронтовой друг посоветовал добытчикам заночевать:

– Отдохнуть вам следует, «дяденьки». А рано утром, потемками, может еще и на машине уедете домой – на радость своим мамкам.

Он рассказал ребятам, что на берегу, неподалеку от речного вздыма есть «накопитель» обездоленных фронтовых погорельцев. Бывшее колхозное овощехранилище, из которого время от времени увозят в тыл, и в первую очередь матерей с детьми и стариков, на грузовых машинах, доставляющих на передовую боезапасы и военное снаряжение.

И даже в своем откровении приоткрыл «военную тайну»:

– Командование фронта решило оградить от напрасных жертв зону выжженной земли. – И как бы уже про себя вслух добавил: – Видно, и нам придется здесь куковать-зимовать в сырых блиндажах…

Из-под заледенелой крышки пахнуло промозглым спертым воздухом, который, вырвавшись на мороз, закручивался в густые клубы пара. Довольные удачей добытчики, один за другим по сбитой из жердей приставной лестнице охотно полезли в преисподнюю. Едва захлопнули за собой крышку лаза, как из дальнего занавешенного угла послышался измученный голос:

– Откройте лаз – дышать нечем.

– Вот уж не ко времени приспело бабе рожать-то, – сокрушался кто-то из другого угла.

– А што сейчас ко времени? – так же раздраженно спросил другой женский голос. – Сщас в самый раз только умирать.

Ионка так и остался сидеть на перекладине приставной лестницы, как петушок на насесте, так как для него внизу пока еще не находилось места. Сверху, из-под вымороженной крышки люка, белесыми ручейками на него струился холод, но все же здесь было лучше, чем бы «куковать» на улице. Здесь ему была видна печка «буржуйка», сделанная из железной бочки, вокруг которой ряда в три грелись чумазые ребятишки. Среди них сидел единственный мужчина – седой старик. У него дергалась голова, и он все время что-то шептал. Женщина, с которой рядом примостился Максимка, пояснила ему:

– От горя таким стал наш школьный учитель. На его глазах вражьи пьяные ироды до смерти бесстыдно замучали невестку. – На коленях старика сидел и сосал свой пальчик мальчик лет трех, а в ногах, на широкой доске спала, согретая теплом печки, девочка лет шести.

Максимкина соседка только сейчас обратила внимание на новых квартирантов:

– А вы откуда взялись?

– Мы… из-за Красноборья… За кониной приезжали.

– Господи, уже и в тылу жрут конину, – запричитала женщина.

– Тетя, мы тоже числимся при фронтовой полосе, деревню сожгли «мессеры».

– А кто в тыл-то уезжает, там говорят, и хлебные карточки получают, – вразнобой отвечали добытчики.

– Говорят! – гневливо передразнила женщина. – А чего же вы не уехали в тыл, коль там хорошо?

– Дома-то, у родной печки, и в землянке, наверное, все ж лучше, – по-взрослому рассудил Максимка, не понимая, с чего бы это та разошлась.

– То-то и оно, что у родной печки милее! – задорилась женщина, победно поглядывая на своих горемычных соседок. – Здесь мне пуповину резали, пусть здесь и зароют в землю.

– Опять ты, Фрося, за свое, – кто-то стал успокаивать разошедшуюся женщину. – Уже слышали мы от тебя про это.

От такого утешения Ефросинья горько заплакала:

– Господи, в чем же мы пред тобой проступились-то?

Добытчики, наконец-то попав в тепло, тут же