Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

малый. — «Мне тоже показалось, что я тебя где-то видел», — откликается Брюне. — «Я приходил к тебе в тридцать седьмом году, — говорит бритоголовый, — меня зовут Стефан; я был в интернациональной бригаде». Остальные тоже представляются: Перрен из Орлеана, Деврукер, шахтер из Ланса. Брюне прислоняется к стене конюшни. Он смотрит на них, разочарованно отмечая, что они слишком молоды. Он думает, хотят ли они есть. «Итак? — говорит Стефан. — Что нужно делать?» Брюне смотрит на них, он не может вспомнить, что хотел им сказать; он молчит, он читает удивление в их глазах, наконец он разжимает зубы: «Ничего. Пока что делать нечего. Надо объединиться и поддерживать контакты». — «Хочешь пойти с нами? — спрашивает Перрен. — У нас есть палатка». — «Нет, — живо откликается Брюне. — Останемся, где мы есть, и попытайтесь повидать как можно больше людей, выявляйте товарищей, постарайтесь узнать, кто чем дышит. И никакой пропаганды. Еще рано». Деврукер кривится: «Чем они дышат? Да только жратвой». Брюне кажется, что его голова начинает вспухать; он прикрывает глаза и говорит: «Все еще может измениться. В ваших секторах есть священники?» — «Да, — говорит Перрен. — В моем. И они уже занимаются своими странными делами». — «Пусть, — говорит Брюне. — Не высовывайтесь. И если они будут подкатывать к вам, не спроваживайте их. Понятно?» Они кивают, и Брюне им говорит: «Встретимся завтра в полдень». Они смотрят на него и немного колеблются, он говорит им с оттенком раздражения: «Идите! Идите! Я остаюсь здесь». Они уходят. Брюне смотрит, как они удаляются, он ждет, когда они завернут за угол, чтобы выдвинуть вперед ногу: он не уверен, что вот-вот не рухнет. Он думает: «Тридцать кругов спортивным шагом». Он, качаясь, делает два шага, злится, кровь приливает к лицу, по голове будто кто-то бьет молотком: «Тридцать кругов — и сейчас же!» Он отрывается от стены, делает три шага и шлепается на живот. Потом встает и снова падает, разодрав себе руку. Тридцать кругов каждый день. Он цепляется за железное кольцо, вделанное в стену, встает и собирается с силами. Десять кругов, двадцать кругов, ноги его подкашиваются, каждый шаг похож на падение, но он знает, что рухнет, как только остановится. Двадцать девять кругов, после тридцатого он бегом огибает угол казармы и замедляет шаг только тогда, когда входит в передний двор. Он перешагивает через тела, доходит до крыльца. Никто не шевелится: это пласт издохших рыб, всплывших брюхом кверху. Он улыбается. Он тут один стоящий. «Теперь нужно побриться». Он поднимает рюкзак, подходит к окну, берет бритву, ставит осколок зеркала на подоконник и бреется всухую; он жмурится от боли. Бритва падает, он наклоняется, чтобы поднять ее, роняет зеркало, оно разбивается у его ног, он опускается на колени. На этот раз он знает, что не сможет больше встать. Он на четвереньках добирается до своего места и опрокидывается на спину; его сердце колотится в груди как сумасшедшее. При каждом ударе огненное острие сверлит череп. Шнейдер молча приподнимает ему голову и просовывает свое свернутое одеяло ему под затылок. Проплывают облака; одно похоже не монашенку, другое — на гондолу. Его тянут за рукав: «Вставай! Мы переезжаем». Он, не понимая, встает, его подталкивают к крыльцу, дверь открыта; непрерывная волна пленных втекает в казарму. Он чувствует, что поднимается по лестнице, он хочет остановиться, его толкают сзади, чей-то голос говорит ему: «Выше». Он оступается, падает руками вперед. Шнейдер и наборщик подхватывают его и несут. Он хочет высвободиться, но у него для этого нет сил. Он говорит: «Я не понимаю». Шнейдер тихо смеется: «Тебе надо поесть». — «Как и вам, не больше». — «Ты выше и крепче, — говорит наборщик. — Тебе нужно больше жратвы». Брюне уже не может говорить; они его несут до чердака. Длинный темный коридор пересекает казарму с одного конца до другого. С каждой стороны коридора — каморки, отделенные друг от друга перегородками с просветом. Они входят в одну из них. Три пустых ящика — это все. Окон нет. Через каждые две-три каморки есть слуховое окно; окно соседней каморки наделяет их косым светом, отражающим на полу крупные тени деревянных решеток. Шнейдер растягивает свое одеяло на полу, и Брюне падает на него. На секунду Брюне видит лицо наборщика, склонившегося над ним, он ему говорит: «Не оставайся здесь, устройся подальше, а встреча завтра в полдень». Лицо исчезает, и начинается сон. Тень решеток медленно скользит по полу, скользит и кружит по простертым телам, взбирается на ящики, кружит, кружит, бледнеет, ночь поднимается вдоль стен; сквозь решетки слуховое окно кажется синяком, бледным синяком, черным синяком, и потом вдруг ясным и веселым глазом; решетки возобновляют свой хоровод, они кружат, тень кружит, как фонарь маяка, зверь в клетке, на миг возникают шевелящиеся люди, потом они исчезают, пароход отправляется от берега со всеми этими каторжниками, околевшими от холода в своих клетках. Вспыхивает пламя спички, из сумерек выскакивают слова, написанные красными буквами наискось на ящиках: «ОСТОРОЖНО! СТЕКЛО!», в соседней клетке шимпанзе прижимают любопытствующие лица к решеткам, они тянут длинные руки сквозь прутья, у них грустные и морщинистые глаза, обезьяна — это животное, у которого самые грустные глаза после человеческих. Что-то случилось, он хочет понять, что случилось, катастрофа? Какая катастрофа? Может, солнце потухло? В клетках чей-то голос напевает: «Однажды вечером я вам скажу что-нибудь приятное». Катастрофа, все вовлечены в нее, какая катастрофа? Что будет делать партия? Это восхитительный вкус свежего ананаса, молодой, немного веселый детский вкус, он жует ананас, он мнет его сладкую волокнистую упругую мякоть, когда я его ел в последний раз? Я любил ананасы, это как беззащитное дерево без коры; он жует. Молодой жесткий вкус нежного дерева тихо поднимается из глубины его горла, как нерешительный восход солнца, расцветает у него на языке, он хочет сказать что-то, что он хочет сказать, этот солнечный сироп? Я любил ананасы, о! давно, это из той поры, когда я любил лыжи, горы, бокс, маленькие парусные яхты, женщин. Стекло. Что стекло? Все мы хрупки, как стекло. Вкус на языке кружит, солнечный водоворот, старый забытый вкус, я себя забыл, муравейник солнца в листьях каштанов, дождь солнца на моем лбу, я читал в гамаке, позади меня белый дом, позади меня Турень, я любил деревья, солнце и дом, я любил вселенную и счастье, о! когда-то. Он шевелится, он барахтается: «Я должен что-то сделать, я должен что-то сейчас же сделать». Срочная встреча, но с кем? С Крупской. Он снова падает: «СТЕКЛО». Что я сделал со своими любимыми; они