Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Начался писательский путь Александры Леонтьевны с крупной неудачи…

…Вера Михайловна Медведовская, жена директора гимназии в губернском центре, переживает долгий и мучительный разлад с собой. Проводить дни, как все дамы ее круга, то есть существовать рядом с мужем, за которого она вышла не любя, томиться от скуки на провинциальных вечерах, сплетничать — все это невмоготу. Она задыхается, тоскует, рвется к чему-то иному. Но где другая жизнь, в чем она? Неизвестно. Может быть, в личном успехе?

Волей обстоятельств Вера попадает в столичный дворянский свет. Благодаря красоте, уму и приобретенному богатству ей дана полная возможность блистать и пленять. Однако на вершине успеха, доступного светской даме, Вера снова чувствует пустоту: «всякий грязный старикашка имеет право кидать на меня сальные взгляды и сластолюбиво облизываться», а в остальном и тут «комильфотная скука», не лучше, чем на провинциальных вечерах.

Встреча с Исленевым, молодым сотрудником некой прогрессивной газеты, где он печатал настолько смелые статьи, что за них газету даже закрывали, вводит Медведовскую в новую сферу интересов. Высокопарно и крайне туманно рассуждает Исленев о необходимости служения общественному благу. В двух «романах» Веры Михайловны — с князем Прозоровым, облагороженным двойником графа Николая Александровича Толстого, и с молодым литератором Исленевым — очень прозрачно передана душевная драма, мучившая в то время саму Александру Леонтьевну.

«Неугомонное сердце», «нравственно-бытовой роман в двух частях, сочинение графини A. Л. Толстой», появившийся в книжных лавках Петербурга в начале 1882 года, снова возвращает нас ко времени, когда Александра Леонтьевна, сломленная первой неудачной попыткой отстоять любовь, в отчаянии старалась примирить непримиримое. Усложненная интрига романа, помимо художественной, выполняет еще и другую функцию: она маскирует второй, личный «адрес» произведения. Не меньше, чем к читателю, роман обращен автором к самой себе. Это не столько стремление с новых духовных высот осмыслить в художественных образах пережитое, как обычно бывает в автобиографических произведениях, сколько попытка на ходу вглядеться в «зеркало», разобраться в личных страданиях и мытарствах, исход которых самой еще далеко не ясен. В романе одновременно и формулируются убеждения, которые сама Александра Леонтьевна вскоре противопоставит суждениям о себе фарисейской официальной морали. И, вызванная тогдашним душевным кризисом, еще в большей степени звучит в нем идея примирения, следования абстрактному нравственному долгу. Этим и объясняется та готовность, с какой граф Николай Александрович поспешил издать этот написанный в несколько месяцев огромный, в пятьсот страниц печатного текста, роман.

Эпиграфом к «Неугомонному сердцу» были поставлены строки Некрасова: «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у бога самого». И роман, стало быть, претендовал на ответ, в чем же состоит счастье честной, мыслящей женщины из так называемого образованного общества, которое в данном случае почти отождествлялось с обществом дворянским.

Вера Михайловна Медведовская испытала разные дороги к женскому счастью. Полюбив Исленева, разделяя его общественные убеждения, героиня должна сделать выбор. Но Вера не хочет счастья, основанного на страданиях других. Она не может оставить князя, к которому не испытывает ничего, кроме жалости. Долг велит ей быть с князем, для которого после случившегося с ним паралича «исчез смысл всей его жизни — возможность наслаждаться», и он сделался «ни для чего негодной тряпкой». А любить она продолжает Исленева, надеясь, что «сердце угомонится же когда-нибудь, заснет для личного счастья».

Столь же половинчаты и мизерны итоги общественных поисков героини. Она уезжает с князем в провинцию, собирает вокруг себя кружок деятельной молодежи и организует народную школу. В этом «скромном и посильном служении общественному долгу» уже обозначается внимание писательницы к народнической теории малых дел.

Есть в романе и другие сюжетные линии. Наиболее интересная из них — деревенский быт помещика-вырожденца Тучкова и его жены Натальи. Тучковы живут в поместье Репьевка — это название, впервые прозвучавшее в романе «Неугомонное сердце», станет, кстати, чуть ли не нарицательным для обозначения усадеб последышей помещичьего быта у Алексея Толстого. Возможно, именно эти страницы романа и производили в свое время сильное впечатление на будущего писателя. «Мы с папой читаем «Неугомонное сердце», бот написано, чудо; лучше Тургенева и Толстого, мы с папой увлекаемся им», — даже так отзывался об этом романе тринадцатилетний подросток в одном из писем (А. Н. Толстой — A. Л. Толстой, 1 августа 1896 года, ИМЛИ, инв. № 6315/17).

Отдельные удачные образы и сцены не спасают произведения. Временная личная подавленность, возведенная через роман в моральную норму, звучала объективно как призыв к примирению с существующим положением.

Первая крупная проба сил — после юношеской повести «Воля» (1871) и других неопубликованных произведений — не удалась писательнице. Роман получился риторическим, в значительной мере напоминающим худшие образцы третьестепенной беллетристики. На сочинение графини А. Л. Толстой не замедлил откликнуться демократический журнал «Отечественные записки», которому была органически враждебна главная идея, составившая итог нравственных и общественных поисков героини. В «Отечественных записках» появилась большая рецензия (без подписи автора).

«Мы не знаем, как воздействует мораль этого романа на неугомонные сердца современных женщин, — писал критик «Отечественных записок», — но знаем наверное, что гр. Толстая немало-таки потрудилась с целью угомонить эти сердца, отучив их от «искания счастья». Открытый ею секрет в самом деле прелестен: к чему искать счастья, когда оно тут же под рукою? Стоит только не предаваться «неосуществимым желаниям», а удовлетворяться тем, что бог послал…» («Отечественные записки», 1882, № 8, с. 220–221).

Беспощадно отзывается критик и о художественных качествах романа: «По форме своей роман гр. Толстой всецело принадлежит к числу наивных произведений первобытной мещанско-нравственной литературы. В нем выведены не живые люди с их действительными деяниями и ощущениями, а чучела, выдвигаемые для того, чтобы сквозь них автору можно было выкрикнуть свои сентенции и советы. Скука, овладевающая читателем, ошеломленным непроходимою массою этих сентенций, положительно непреодолима…» (Там же, с. 222–223).