Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

Я говорю «кажется», потому что я напился так, что ничего больше не помню из той ночи. Вот что я только помню: как Ловец везет меня в лифте ко мне домой. Мы выходим из лифта, он достает у меня из кармана ключи открыть дверь, прислоняет к стене, чтобы я пока постоял, а я падаю.

— Что же вы, Саня, так напились! — с досадой говорит Ловец.

— А вот посмотрим, вы не напьетесь? — бормочу я, до краев переполненный такой любовью и благодарностью к нему — не выразить и не передать.

Глава девятнадцатая

Спустя два с небольшим месяца после выступления в «заведении», в теплый апрельский день — из тех, когда лето уже дышит весне в затылок, солнце обжигает, а от земли еще бьет холодом, и это наполняет воздух особой возбуждающей свежестью, — мы шли с Ловцом вертелом Москвы от его магазина к Арбатской площади. Вернее, бывшего его магазина. Витрины уже были пусты, пусты были полки стеллажей и витрины прилавков внутри — все отдано за бесценок оптовикам, — а на втором этаже рабочие заканчивали разбирать студию, приводили зал в свой исконный вид. Еще несколько дней, и Ловец оставлял помещение. Он за тем и позвал меня: зайти попрощаться. Он понимал, что для меня значила его студия.

Похоже, он полагал, что мы посидим у него в кабинете, как то бывало, выпьем «Хеннесси» или «Отара» — покайфуем напоследок, но едва я увидел весь этот разор, это унижающее свидетельство нашего поражения, все во мне тотчас восстало против такой противоестественной попытки кайфа на пепелище. Прогуляемся лучше, предложил я.

На улице Ловец, только мы сошли с крыльца, остановился, поднял лицо вверх, к небу, и мгновение стоял так. Мне показалось, у него даже были закрыты глаза. Потом он стронул себя с места, и мы двинулись.

— Я, ты знаешь, — сказал он, держа руки в карманах куртки сжатыми в кулаки, отчего карманы у него топырились в стороны двумя буграми, — я тут пару дней назад документы на эмиграцию подал. В Канаду.

— Да ты что! — вырвалось у меня. — Ты это всерьез?

Мы с ним теперь были на «ты», и церемонность, с которой он держал себя со мной прежде, тоже исчезла. Это странным образом произошло само собой вскоре, как посыпался его бизнес. Для чего, стыдно сказать, оказалось достаточно движения женской ножки. Правда, под столом. Но тем не менее.

— Всерьез, конечно, — отозвался на мой вопрос Ловец. — Я не всерьез не делаю ничего.

Это было точно, мне это было известно; он вообще был удивительно основательным человеком. Надежным и основательным. Потерпеть фиаско при такой основательности. Мне это до сих пор казалось невероятным.

— С чего вдруг? — сорвалось у меня с языка.

Как будто я не понимал — с чего.

— А не могу я здесь больше, — сказал Ловец. — Нахлебался, ты себе представить не можешь. Почему меня этот ряженый, как ты говоришь, сумел разорить? Потому что все подпольно, со связанными руками, закон — право сильного. Захотел пустить меня по миру — и пустил. Нет, ты себе представить не можешь.

Тут он ошибался. Я представлял. Стас с далекого кладбища на окраине родного Саратова, приподнявшись в своем запаянном цинковом гробу, приветственно помахал мне рукой: «Эге-ей!». Но что за смысл был убеждать Ловца в том, в чем не было никакой надобности? Я только спросил, этот вопрос мучил меня все время:

— Так ты совсем ничего не в состоянии был сделать? Никак нельзя было побороться?

Ловец пожал плечами:

— Можно было. Но где бы я сейчас был, объяснить? На нарах, в лучшем случае.

— Какая же она оказалась сука, — не удержался я.

Ловец помолчал. Молчание его длилось так долго — я уже думал, он ничего не ответит. Но он ответил:

— Сука. Конечно. Но я иногда, знаешь, думаю: а вот приползи она ко мне обратно, что, принял бы? И, знаешь, не уверен, что послал бы ее куда подальше. Не уверен!

Она его предала, продала, стала причиной его разорения, а он был не уверен.

— И что ты там будешь делать, в Канаде? — спросил я. — Ты кто вообще по образованию?

— Инженер-путеец. Но я на диплом не рассчитываю. Я готов начать с самого низу. У меня один знакомый лет пять назад туда же, в Канаду, дернул. Сначала мороженым торговал. Просто на улице. С тележкой ездил. Потом в этой фирме какое-то положение занял. А теперь и сам хозяин. Владелец ресторана. Небольшого, но все же.

Его рассказ о знакомом произвел на меня впечатление, совершенно противоположное тому, на которое он рассчитывал.

— И что, стоило уезжать, чтобы где-то там, на другой стороне глобуса, владеть рестораном?

Ловец приостановился. Рука его вылетела из кармана и с какою-то итальянской экспрессией взметнулась вверх в жесте большой мечты.

— Хозяином быть, хозяином! — со страстью проговорил он. — Он там хозяин так хозяин, а я здесь кто?

— Кто?

— А даже если хозяин, то все равно не хозяин. А чей-нибудь раб. Непременно.

Ловец снова опустил руку в карман, и наша прогулка вертелом Москвы в направлении Арбатской площади продолжилась.

Теперь я понял Ловца, и мне расхотелось терзать его своими расспросами дальше. Но еще на один вопрос мне все же хотелось бы получить ответ.

— А если начать все сначала здесь? Об этом ты думал?

Он искоса глянул на меня — словно удивившись — и усмехнулся:

— А ты это всерьез?

— Всерьез, — подтвердил я.

— Нет, — сказал он, — ничего не удастся. Не начало девяностых. Все уже расхватано. Кто не урвал — тот уже ни с чем. Ладно, удалось кое-что спасти, не совсем с голой задницей полечу на другую сторону глобуса. Могло быть и хуже. А что у тебя с рекламным агентством? — прервав сам себя, спросил он.

— С рекламным агентством? — До меня не сразу дошло, о каком рекламном агентстве он спрашивает.

— Ну, можешь ты вернуться туда? Погулял-погулял — и снова к рулю.

— А! Снова к рулю. — Мне наконец стало ясно, какое агентство он имеет в виду. Нет у меня там уже ни руля, ни судна. Мне там уже ничего не принадлежит. Чужая собственность.

Конечно же, как ряженый наехал на Ловца и стал общипывать его, так что от Ловца полетели пух и перья, я тут же бросился к Лене Финько с покаянием. Каяться было в чем. Последние месяцы работы с Ловцом я не только не появлялся в агентстве, но даже ни разу не позвонил Лене. Как, впрочем, не звонил и он мне.

Была причина не звонить ему у меня, была и причина не звонить ему мне. Он все переоформил на себя. Конечно, мои подписи на всех документах по ликвидации прежней конторы были подделаны, но что же я, должен был затевать с ним судебную тяжбу? Чтоб провалиться в нее, как в болото?

Леня прекрасно понимал, что ни в какую тяжбу я не полезу. Но он еще и отказал мне в любой работе. Ему хотелось душевного комфорта, а я бы, появляясь в агентстве, мозолил ему глаза, был бы постоянной укоризной, будил в нем чувство вины.

— Извини, не мог и предположить, что у тебя там такой поворот, — сказал Ловец, когда я в нескольких словах объяснил ему, что у меня произошло с агентством. — И у тебя что, никакого заработка сейчас?

— Практически, — мгновенно просчитав в уме варианты, как ловчее уйти от прямого ответа, и не сумев придумать ничего гениального, отозвался я.

— А черт, — проговорил Ловец. — Я все о себе, а ведь и ты залетел изрядно.

— Я еще у тебя и в должниках, — сказал я.

— А, брось. Вот это брось. — Он вновь достал руку из кармана и отрицательным жестом поводил ею перед собой. Похоже, у него за это время появилась привычка, подкрепляя свои слова, жестикулировать, и довольно экспрессивно, — чего я прежде в нем не замечал. — Не знаю, кто кому должен. Может быть, на самом деле я тебе. Так что давай, есть предложение: по нулям.

Когда вам скашивают долг, а вам на самом деле и нечем его отдавать, вы будете отказываться?

— Хорошо, — сказал я. — Сочтемся славою.

— Славою? — покосился на меня Ловец. — Ну, насчет себя сомневаюсь. В деревню, к тетке, в глушь, в Канаду…

Так, разговаривая, мы дошли до здания бывшего родильного дома имени Грауэрмана, бывший родильный дом щерился на улицу множеством разномастных дверей, предлагая отовариться лучшими лекарствами мира в двухуровневой аптеке, приобрести эксклюзивные ювелирные украшения, поменять доллары на рубли или рубли на доллары, узенький тротуарчик вывел нас к боковой стене «Праги», еще несколько метров вдоль нее — и глазу открылся весь простор площади: сарай кинотеатра «Художественный» за дорогой, похожая на печатный пряник, неожиданного красного цвета станция метро «Арбатская» справа от него, квадратные горы белых «пентагоновских» зданий, каменная фигура Гоголя на пьедестале в створе бульвара в дальнем правом краю.

Мы пересекли перед носом у заворачивающих машин дорогу и оказались у спуска в переход, кишевший и здесь, на ступенях, и в полумраке подземной площадки уличными художниками, сидевшими перед своими мольбертами на раскладных стульях, панкующей детворой с радужными хохлами на головах, бедно одетыми попрошайками, застывшими в одинаковых согбенных позах с требовательно протянутыми вперед и заведенно трясущимися руками. У мощных чугунных перил, огораживающих тротуар от обрыва в туннель, по которому навстречу друг другу игрушечно неслись бликующие потоки машин, мы остановились.