Конспект - Павел Огурцов

— Город Макеевка, станция — Унион. Так бывает.

— А почему два билета?

— А вам не все равно?

Дома переживают еще и потому, что я теряю харьковскую прописку. Меня это не волнует, а Федя Майоров говорит:

— Когда вернется, что-нибудь придумаем. Тут у него отец — должны прописать. Захотелось повидаться с Байдученко.

— Зашел попрощаться — уезжаю в Макеевку, к Рубану. — И вкратце сказал, что случилось. Лицо его покрылось пятнами, он издал звук, похожий и на кряхтенье, и на рычание.

— А я вас тоже могу взять на работу.

— А как же...

— А так же! Мало ли почему вы оставили институт.

— Но я даже не член профсоюза.

— Да об этом смешно говорить! Но раз вы едете к Рубану, то езжайте. Все-таки какой-то риск оставаться есть, много развелось всякой сволочи. Подождите-ка меня.

Вернулся не раньше, чем через полчаса.

— Зайдите ко мне в конце работы, непременно зайдите. Обещаете?

Зашел перед концом работы. Байдученко вышел, вернулся, сказал, чтобы я ждал, снова вышел. Комната опустела. Наконец, он пришел с какой-то бумагой и положил ее передо мной на стол. Это была моя характеристика по всей форме, на бланке, с печатью и подписями. Да какая! Даже — политически надежен. Дана для поступления на работу. Наверное, я вылупил глаза.

— А что они знают и понимают! — зло сказал Байдученко.

— Но в случае чего...

— А в случае чего — моей подписи здесь нет. Только вот что, Петя: эту бумагу в институт Рубана не давайте, там вас и так примут. Это вам на черный день. Ну, пошли.

По выходе из ВЭО столкнулись нос к носу с Токочкой и Птицоидой — они шли из Короленковской библиотеки, покупали билеты на какой-то концерт, обо мне ничего не знали, а услышав, — растерялись.

— Знаете что, ребята? — говорит Байдученко. — Пошли все ко мне — погладим Пете дорожку.

Ребята мнутся.

— Ну, пошли, пошли! Экие вы! Ломаетесь как красные девицы. — Изображает, как ломаются красные девицы.

Мы засмеялись и пошли. Вечер провели у Байдученко и впервые выпили по рюмке водки. Грустный был вечер.

ЧАСТЬ III.

1.

Между Харьковом и Ростовом есть станция Харцизск, о которой Чехов в апреле 1887 года писал Марии Павловне: «Харцизская, 12 часов дня. Погода чудесная. Пахнет степью и слышно, как поют птицы. Вижу старых приятелей — коршунов, летающих над степью. В буфете порция необыкновенно вкусных и жирных щей. Потом прогулка по платформе. Барышни. В крайнем окне второго этажа станции сидит барышня (или дама, черт ее знает) в белой кофточке, томная и красивая. Я гляжу на нее, она на меня... Надеваю пенсне, она тоже... О, чудное мгновение! Получил катар сердца и поехал дальше... Погода чертовски хороша, возмутительно хороша. Хохлы, волы, коршуны, белые хаты, южные речки, ветви Донецкой дороги с одной телеграфной проволокой, дочки помещиков и арендаторов, рыжие собаки, зелень — все это мелькает как сон... Жарко».

Между Лозовой и Мариуполем есть большая узловая станция Ясиноватая, о которой в романе Гроссмана из дореволюционной жизни «Степан Кольчугин» приведена такая шутка: «Вот двадцать лет я работаю в Донецком бассейне и из них шестнадцать ожидаю пересадки на Ясиноватой».

Макеевка расположена между Харцизском и Ясиноватой и связана с ними одноколейной железнодорожной линией Макеевского металлургического завода со своими ведомственными путями на этих станциях и будками, в которых продают большие квадратные билеты из белой бумаги. По этой линии курсирует пассажирский поезд со старинными вагонами, который за противно медленную скорость называют панамериканским экспрессом. К нему после двухчасовой стоянки в Харцизске прицепляют вагон Харьков-Макеевка, а в Макеевке возле павильона с надписью «Унион» их отцепляют.

Второй вид сообщения Макеевки с внешним миром — трамваем до шахты Чайкино, а оттуда другим трамваем — в Сталино. Но трамвай из Макеевки ходит так нерегулярно и так переполнен, что рассчитывать на него рискованно. Куда надежней — двенадцать километров пешком до Сталино степью по булыжному шоссе или вдоль него.

Вблизи центра Макеевки — металлургический завод, только что получивший имя Кирова. Прямоугольная сетка улиц, называемых проспектами и линиями, застроенная вплотную к тротуарам одноэтажными, изредка — двухэтажными, кирпичными домиками, за ними — бараки и бараки, а за бараками — скопления хибарок и землянок, называемые Шанхаем и Собачевками. Куда ни глянь — до горизонта терриконы и копры, шахты и в самом городе. По одноколейной кольцевой трамвайной линии в одном направлении то ходит, то не ходит один вагон. Здесь говорят: «Как часы. А часы — как макеевский трамвай». От церкви не осталось и следа. В газете «Макеевский рабочий» прочел, что в городе 140 тысяч жителей, с указанием, что столько, сколько в столице Болгарии.

Недалеко от центра, среди кварталов индивидуальных домов, серые шиферные крыши которых выглядывают из фруктовых садиков, огороженных породой, возвышается двухэтажная серая коробка с плоской крышей без карнизов и лежачими окнами. Для таких голых коробок самое главное — их пропорции и пропорции деталей. Эта коробка выглядела противно. В ней и помещался научно-исследовательский институт организации труда и безопасности работ в угольной промышленности. На вывеске над названием института стояло: ВЦСПС.

Рубан сидел один в небольшой комнатке за большим письменным столом и писал. Несколько стульев, полки с книгами и журналами, шторы, настольная лампа, вешалка. Увидев меня, вышел, улыбаясь, из-за стола, крепко пожал руку и предложил раздеться. Сейчас предложит сесть и станет расспрашивать.

— Знаете что? Давайте начнем с вашего оформления на работу. Не возражаете? Ну, тогда пошли. — Он повел меня в отдел кадров и представил, сказав: Тот самый, о котором я говорил.

Оформили меня быстро, поселили в общежитие со всеми удобствами в комнате для двух человек, в институтской столовой очень прилично накормили.

— Сегодня отдыхайте, — сказал Рубан, — а завтра выходите на работу. А где ваши вещи?

— Я пока без вещей. Устроюсь и поеду за ними.

— Сомневались, что примут?

— Дома так захотели, и хоть головой об стенку.

— Ага, это понятно. А когда собираетесь за вещами?

— Да хоть сегодня.

— Лучше через несколько дней.

— Почему?

— Будет что дома рассказать. — И он как-то так хорошо улыбнулся, что я вдруг почувствовал, как у меня внутри что-то стало таять.

Мое рабочее место близко от Рубана, в такой же уютной комнате, как его кабинет. В комнате нас двое — углубленный в работу молчаливый инженер с бесцветными ресницами и я. Сидим мы друг против друга, и меня смущает, что мое место лучше — свет слева. Встретив в коридоре Рубана, говорю ему об этом.