ГНИЛЬ - Константин Соловьёв

«Скажу ей через пару дней, — подумал он, наблюдая за тем, как она быстро убирает со стола пустые тарелки, — Она поймет. Должна понять. Хотя сперва ей будет сложно к этому привыкнуть. К тому, что вместо мужа в доме теперь будет безрукий инвалид, беспомощный как дряхлый старик».

— Иди спать, — сказала Кло, — И не будь таким мрачным. Жизнь продолжается.

— А?

— Улыбнись. И иди баиньки. Я хочу чтоб ты скоро обнимал меня уже двумя руками.

— Конечно. Ты права, Кло, — сказал он, улыбнувшись, — Жизнь продолжается.

ГЛАВА 8

Жизнь и в самом деле продолжалась, но для Маана это была уже другая жизнь, особенного свойства, непривычная и оттого тягостная. В этой жизни было почти все то, что окружало его раньше, но в то же время она настолько отличалась от того, что он привык считай своей жизнью, что сперва это казалось ему сном — навязчивым, муторным, от которого невозможно проснуться.

Основной вещью в этом новом для него мире была боль, вокруг нее вращалось все остальное, как планеты вращаются вокруг Солнца. Маану часто приходилось испытывать боль, и он думал, что знает многое о ее проявлениях, но его тело, обветшавшее, враз ставшее жалким и слабым, говорило об обратном.

Боль пришла на следующий же день после того, как он выписался из госпиталя. Видимо, действие смягчающих медикаментов, которыми его обрабатывали врачи, закончилось окончательно, и боль огненными термитами облепила все его тело, стала бороздить кожу и плоть под ней, пробираясь глубже и глубже, заполняя его изнутри и выгрызая подчистую, точно он был всего лишь остовом какого-то мертвого животного, до которого добрались хищные насекомые.

Самым неприятным было первое пробуждение. Это было похоже на какое-то страшное похмелье, совершенно разбившее тело, звенящее в голове тысячами стеклянных осколков и наполнившее вены вместо крови густым зловонным ядом. Чтобы встать с кровати Маану пришлось потратить добрых минут десять — стиснув зубы, он заставлял ставшие непослушными как древесные стволы члены тела шевелиться, и каждая попытка была настолько мучительна, что после нее приходилось делать перерыв — на груди высыпал пот, казавшийся то ледяным, то раскаленным, перед глазами плыли рваные грязные клочья серых облаков, даже зубы стучали, выбивая отвратительную дробь.

Кло, вставшая раньше него и собиравшаяся на службу, даже нахмурилась:

— Джат, ты хорошо себя чувствуешь?

— А что, не похоже? — пробормотал он, стараясь унять навалившееся головокружение и осторожно придерживаясь за стену.

— Бледный очень.

— Это ничего. Пройдет.

— Надеюсь. Садись за стол, я готовлю завтрак.

— Я… подожду. Аппетит не проснулся. Может быть, позже.

— Ну хорошо, — она пожала плечами.

Кажется, так паршиво он не чувствовал себя никогда в жизни. Невыносимо ныла голова, от этого невозможно было толком сосредоточиться, все вокруг плыло в густом кисельном тумане. Наверно, так себя ощущают тяжело контуженные. Маан скрипел зубами, массируя виски, и надеялся не свалиться в обморок. Это было бы и вовсе скверно. Страданий добавляла и правая рука. Если днем раньше он практически ее не ощущал, воспринимая ее неподвижным мертвым отростком на собственном теле, теперь она решила взять свое сполна. Ему казалось, что у него на груди под слоем шершавой марли — ком из размозженных, растертых в бесформенные осколки костей, наполненный гноем и лимфой, в котором уже пирует, оплетая нервы сотнями ядовитых щупалец, некроз. Малейшее движение отзывалось болью во всей руке, от плеча до кончиков пальцев. Наверно даже в тот момент, когда Гнилец рассек ее надвое, боль не была столь сильной.

«И эта боль теперь — тоже я, — подумал он, — Ведь она станет частью меня до конца моих дней».

Лучше бы ему оторвало ногу!

Он учился жить с болью, и иногда ему даже казалось, что у него получается. Иногда боль уходила, но всегда возвращалась, иногда принося еще большие страдания. Хуже всего ему бывало по утрам — как будто всю ночь напролет боль готовилась нанести удар — и наносила его, стоило ему лишь открыть глаза. Иногда Маану казалось, что на плечах у него вместо головы — древесный обрубок, полный трухлявой древесины и вонючей смолы. На то чтобы встать у него уходило много времени, тело отказывалось слушаться, и ничего поделать с ним Маан не мог. Приступы слабости настигали его неожиданно, на протяжении всего дня. Бывало, подняв к губам чашку кофе, он спустя секунду трясущимися руками ставил ее на стол чтоб не разбить — пальцы вдруг делались ватными, мягкими, не способными удержать и новорожденного птенца, а перед глазами плыли, вплетаясь друг в друга, зеленые и оранжевые круги.

Маан не привык ощущать себя настолько беспомощным. Когда Кло и Бесс были дома, он старался не подавать виду, даже шутил, но стоило им уйти, оставив его в одиночестве, как пытка продолжалась. Он, привыкший ощущать собственное тело если не неуязвимым, то надежным, прочным и основательным, был вынужден теперь лишь терпеть его, как терпят старую мебель, которую по каким-то причинам нельзя выбросить.

Он стал замечать за собой то, чего раньше не было — несвойственную ему медлительность, мысленную заторможенность. Ему было сложно сосредоточиться на чем-то, мысли точно лишились привычных форм, стали жидкими, скользкими, стелющимися где-то по затянутому тенью дну сознания. Он стал рассеян. Он мог забыть, где оставил какую-то вещь и память отказывалась ему помогать. Иногда он забывал имена сослуживцев или важные даты. Эти новые симптомы пугали его сильнее неутихающей головной боли. Если твое тело изувечено — это плохо, но с этим можно жить, если же изувечен разум, проще, действительно, раздобыть пистолет и… Иногда он жалел, что отдал свой табельный пистолет Мунну. Хотя и спрашивал себя — а решился бы? И сам не знал ответа.

Через три дня Маан снова был в госпитале, на плановом медицинском осмотре. Уже знакомый ему врач, щуря внимательные темные глаза, задавал вопросы, а Маан отвечал на них, таким же равнодушным тоном, как и тот, которым они задавались.

— Бессонница? Приступы удушья?

— Не замечал.

— Кровяные выделения из носа?

— Нет.

— Приступы паники?

— Нет.

— А что беспокоит в первую очередь?

— Головные боли. Постоянная мигрень. Почти не отпускает, — врач казался ему мутным, расплывшимся, бесформенным.

— Я предупреждал вас об этом симптоме. К сожалению, этого следовало ожидать после… полученных вами травм. В вашем возрасте…

— Если я услышу еще хоть слово про мой возраст, я сломаю вам шею своей здоровой рукой!

Врач машинально потер кадык, но, кажется, не испугался. На Маана он смотрел с явной усталостью, как на скучный и не представляющий никакого интереса предмет.