Сказки мёртвого мира. Тсс… - Денис Вонсаровский

кроме меня, в нём есть Бородавочник, Всесвятейший, Большой Малый, Чебуречница, Моторола и прочие именитые персонажи. А ещё то и дело попадаются неизвестные прохожие – такие как дырявый тип, или слепой в окровавленной куртке, или та визгливая девица, которая пару ночей назад на тротуаре чуть не отгрызла мне пальцы вместе с моей половиной эмки. Хорошо, что рыжуха оказалась не только безумной, но и беззубой. Среди всех этих упырей рано или поздно почувствуешь себя одиноко. Видимо, со мной такое произошло слишком рано, если я уже устал от этого одиночества до смерти. То есть выхода два: или убить себя, чтобы остаться собой, или убить другого, чтобы стать как другие. Я уже на краю – доказательство спрятано у окна под досками. Если бы тип сам не проломил себе голову, за него это сделал бы я. А потом… Пожалуй, насосался бы густой крови из его расколотой черепушки с парными мозгами вприкуску – всё равно терять уже нечего. Этого не произошло по чистой случайности – и значит, моё сроднение… уравнение… уроднение с другими не отменилось, а всего лишь отсрочилось до следующего раза, когда кто-нибудь опять нападёт на меня и даст мне повод. Тем удивительней наше комнатное знакомство. Оно подарило мне кое-что новое – точнее, вернуло совсем забытое: в этом мире я не один. Я, ты, Мадам Любовь, Заря, Галчонок, Вишня. Люди – есть. Мы именно есть, а не жрать. Это невероятно воодушевляет.

Я всё смотрю на девочку и улыбаюсь. Без иронии, без желчи, без горечи. Когда я в последний раз с кем-нибудь разговаривал таким свободным шёпотом? А когда так просто улыбался? Нет, уже не вспомню. И чёрт с ним, с прошлым. Главное – есть кому и чему улыбаться в настоящем.

Моя улыбка немного блекнет, когда я дотрагиваюсь до настоящего руками – беру с внешнего подоконника свои башмаки. Один в крови, другой в моче, оба холодные и жёсткие, как кандалы. Я обуваюсь, выбираюсь наружу, и меня обдаёт сырым дыханием улицы. Я плотно закрываю окно и напоследок ещё раз гляжу на девочку сквозь грязные разводы на стекле. Или они не на стекле, а на отражающейся в нём роже? Надо бы натаскать домой воды из реки, помыться по-человечески и обрезать волосы на голове, что ли. Кстати, когда я последний раз мылся в ванне? Легче вспомнить, когда я просто улыбался.

Я опускаюсь на корточки над типом и по одной аккуратно убираю с него чёрные гнилые доски, чтобы не разбудить девочку своей вознёй. Теперь дело идёт куда легче – я наконец-то по-настоящему отдохнул. Я убираю доску с головы трупа, лежащего навзничь, – и он упирается неподвижным взглядом в моё лицо. Я уже тянусь за следующей доской, прикрывающей его плечо, но сам замираю как покойник… Были ли у него открыты глаза до этого?

Тип соображает быстрее, чем я, – хватает ближайшую доску и со всей дури бьёт ею плашмя меня прямо в лоб. Раздаётся хруст – до того оглушительный, что я теряю связь не только с окружающей действительностью, но даже с собственным телом. Заваливаюсь на бок, и первое, о чём думаю: этот жуткий хруст разбудил девочку – и сейчас из темноты комнаты покажется её испуганное лицо. Но знакомое окно исчезает из моего поля зрения, потому что передо мной встаёт тип с той же доской в руке. Она целая, даже не надтреснутая. Я пытаюсь встать на ноги, чтобы дать решительный отпор. Пробую закрыться рукой, чтобы заслониться от новых ударов. Силюсь отползти в сторону, чтобы дать себе хотя бы секундную передышку. Но ничего не получается – и до меня наконец доходит, что я зря беспокоюсь о потревоженном сне девочки: этот хруст оглушил только меня, потому что тип сломал не доску об меня, а меня об доску.

Моя бессонная ночь где-то на полпути между вчера и завтра. Я пытаюсь пошевелить ногами, рукой, головой, мизинцем. Не получается. Похоже, у меня сломано что-то важное в шее – достаточно важное, чтобы парализовало, и недостаточно важное, чтобы умереть. Тип садится надо мной на корточки, криво ухмыляется мне в лицо, и его тягучая слюна опускается на мою щёку. Повязка сползает с его лица на шею, и опять высовывается наружу склизкая дырка вместо носа, возбуждённо пышет паром. До меня только сейчас доходит: если бы я не закрыл повязкой его нос, то точно заметил бы, что всё это время он был всего лишь без сознания. О нет, чувство юмора у чёрта и не думает иссякнуть! Пока я немо сокрушаюсь, тип не теряет времени зря – щупает меня везде, цапает пузырёк с таблетками, запихивает себе в пасть их все разом, зализывает кровью с моей щеки. Он находит у меня свой пакетик с сине-белыми капсулами и затискивает себе поглубже за пазуху. Как бы мир ни менялся, ирония его никуда не девается. Тип соединяет ладони лодочкой, подставляет к моей разбитой голове и лакает мою кровь из своих узловатых лап. Я отвожу глаза, чтобы не видеть этого. Небо, вечно затянутое тучами, почему-то не рыжее, как всегда в тёмное время суток, а багровое, как кровь. Хотя теперь понятно почему. Наверняка тип будет жрать меня живьём по частям – и сначала не самым важным частям, чтобы хватило надолго, – а я буду наблюдать и ничего не смогу сделать. Тип чует, что я вот-вот могу завопить в ужасе, – и вдавливает в мои губы свой шершавый палец с когтем: тсс… Потому что все хотят есть. И если я закричу, сбегутся другие, чтобы тоже пожрать. Тогда для меня всё закончится быстро – за пару минут или даже меньше… Но стадной кормёжки не будет. Может, я не самый сообразительный, зато не жру людей и не допущу, чтобы из-за меня их жрали. Я изо всех сил стискиваю челюсти, которые, к счастью, по-прежнему мне подчиняются. Тип хватает меня за ноги и волочит в другую от Дыры сторону – наверняка в своё укромное лежбище. Я бросаю последний взгляд на уплывающее из вида окно девочки и мысленно клянусь ей, что кричать не буду. Я не больной на голову. И не святой. Я человек. Я не один. И за мир стоит бороться.

***

Он не пришёл на следующую ночь, третью, пятую. Соня уже перестала надеяться и больше не ждала. Но она всё так же сидела ночами на подоконнике и смотрела на небо. И вот однажды пелена туч зашевелилась в одном месте, её ватные складки слегка разошлись – и