Республика Святой Софии - Ольга Кузьмина

Прологи XIV в. донесли до нас упоминания о волховании среди монахов: «Рече игумен (монаху. — О.К.): „Изложи (из пояса. — О.К.) волшбу свою“. Отвеща: „Согреших, прости мя“. И рече игумен: „Измете волшьбы его“»[74]. Под волхованием в данном случае имеется в виду предмет языческого культа, талисман: «Вълхов есть и в поясе его вълхвование есть»[75].

Еще один источник, иллюстрирующий религиозное мышление монахов, — житие новгородского юродивого XV в. Михаила Клопского. Повесть начинается с появления Михаила в монастыре в ночь на Ивана Купала (по языческим представлениям, это колдовская ночь, в которую можно встретить существ из иного мира). Поведение необычного гостя, его зеркальное повторение молитв и вопросов, обращенных к нему, настолько усугубило атмосферу необычности, чуда, что только крестное знамение, которым осенил себя Михаил, убедило монахов, что он человек[76].

Сохранившаяся северорусская церковная архитектура XVI–XVIII вв. позволяет нам представить, какими были деревянные храмы Новгородской земли в более ранний период. Большие деревянные церкви строились с широкими гульбищами, предназначенными для праздничных пиршеств, причем зачастую трапезные устраивались более обширными, чем само молитвенное помещение. В этих трапезных обычно устраивали посередине два массивных подпорных столба, напоминающих человеческую фигуру с воздетыми кверху руками. По мнению Б. А. Рыбакова, эти богато орнаментированные столбы являлись схематичными изображениями рожаниц — языческих богинь плодородия[77]. Возможно, деревянные церкви строились с сохранением традиций древних языческих храмов, в принципе не противоречащих православию.

Погребальный обряд XIV–XV вв. также свидетельствует о творческом осмыслении в Новгородской земле византийских традиций. Археологами доказано, что курганная насыпь явилась следствием развития погребального культа в христианизируемом обществе. Курганный обряд погребения в Новгородской земле просуществовал до XV в. в соседстве с грунтовыми христианскими погребениями и православными храмами. Обряд этот вызвал нарекания со стороны церковной иерархии лишь после присоединения Новгорода к Москве, в условиях, когда сформировавшиеся там церковные обрядовые традиции стали восприниматься единственно христианскими[78].

В христианском Новгороде среди горожан встречались и откровенные язычники, которые откупались от властей особым налогом— «зобожничьем». Новгородская первая летопись старшего извода упоминает об этом налоге под 1228 г.: «А к князю к Ярославу послаша на том: „Поиди к нам, забожничье отложи, а судити ти по волости не слати; и на всей воле нашеии на всех грамотах Ярославлих ты наш князь; или, того не хощещь, ты собе, а мы собе“»[79]. В Новгороде проживало немало язычников и в последующие века, доказательство тому — многочисленные пункты о языческих обрядах в различных законодательных актах, а также упоминание языческих имен в официальных документах и берестяных грамотах. К примеру, в договоре Новгорода с немецкими купцами о спорных делах от 17 мая 1338 г. упоминается новгородский купец по имени Волос[80]. Имя для купца весьма подходящее, если вспомнить, что языческий бог Волос-Велес считался покровителем торговли. В берестяной грамоте № 215 (вторая пол. XIII в.) упоминается Домаслав-попович, то есть даже у сына священника было языческое имя.

В найденных берестяных грамотах XIV в. доподлинно распознаны 321 христианское имя и 113 языческих имен (в том числе неславянских). В грамотах XV в. — 144 христианских и 34 языческих имени[81]. В более ранних грамотах число языческих имен значительно больше.

Сохранился любопытный документ, помогающий полнее представить себе картину жизни новгородцев XIV–XV вв. — послание митрополита Фотия в Новгород 1410 г.[82], в котором митрополит дает новгородцам «наказ», как жить «по закону христианскому». Изучив этот источник, можно сделать определенные выводы о тех особенностях жизни новгородцев, которые митрополит считал недопустимыми для истинно православных христиан. Так, в Новгороде были популярны пиры-братчины, которые начинались с утра и на которые собирались не только миряне, но и священнослужители. Митрополита возмущал обычай пить на этих пирах до обеда, то есть до церковной обедни, во время которой совершалось причащение.

В новгородской былине о Садко сохранилось описание одной из братчин — «Николыцины», то есть посвященной празднику святого Николы:

У тово ли Николы Можайскова,Те мужики новогородскиеСоходилися на братшину Николынину,Начинают пить канун, пива яшныя,И пришел тут к ним удалой доброй молодец,Удалой молодец был волжской сур,Бьет челом — поклоняется:«А и гой еси, мужики новогородские!Примите меня во братшину Никольшину,А и я вам сыпь плачу немалую».А и те мужики новогородскиеПримали ево во братшину Никольшину,Дал молодец им пятьдесят рублев,А и зачили пить пива яшныя.Напивались молодцы уже допьяна…[83]

Видимо, новгородцы искренне считали, что, справляя языческий праздничный обряд во имя христианского святого и «напиваясь допьяна», они совершают истинно православное богоугодное дело.

Далее в своем послании Фотий требует от новгородцев строгого соблюдения постов. Вопрос о постах был для русских людей особенно болезненным. Запреты в определенные дни есть мясное были грубым вторжением в быт, в привычные устои жизни. Пиры в праздничные дни, сопровождаемые музыкой, проводились и в домах горожан («скомороха… и гудця и свирця не уведи в дом свой глума ради — поганьско бо то есть»[84]), и в монастырях, и даже в палатах новгородского архиепископа. И зачастую пиры эти совпадали с христианскими постами. Кстати, Петров пост в июне православная церковь на Руси ввела именно для того, чтобы перекрыть им языческие праздники в честь Ярилы.

Особое внимание в своем послании митрополит уделяет семейной жизни новгородцев: «А которые не по закону живут с женами, без благословенна поповскаго понялися, темь опитемья три лета, как блуднику, да пакы съвокупити их. А учите их и приводите к православию: с благословением бы поймались с женами…» То есть в Новгороде еще в начале XV в. жили некрещеные люди, которые женились не по христианскому обряду, а, видимо, по древнему языческому обычаю. О том, каков был этот обычай языческого бракосочетания, повествует «Правило» митрополита Кирилла (конец XIII в.): «И се слышахом, в пред ел ех Новгородских невесты водят к воде, и ныне не велим тому тако быти, или то проклинати повелеваем»[85]. То есть в Новгородской земле в XIII–XIV вв. сохранился старинный свадебный обряд, включающий в себя «умычку» — похищение невест у воды. О таком обряде упоминал еще Нестор в «Повести временных лет».

Возмущало митрополита Фотия и то, что новгородские попы не запрещали многократные разводы среди мирян: «Который человек первую жену отослав или вторую, да и поймает третью или четвертую, а попови их благословляют…»[86] К языческим же временам восходит и многоженство, которое обличает Фотий как страшный грех: «А который муж имет жити с четвертою женою, или жена за четврътым мужем, тех божественаа правила от святого причащения и от всякого освящениа отлучают, в церковь не ходити, ни причастиа не приимати, дондеже растръгнется безаконное его съжитие».

«Безаконное съжитие», видимо, никто расторгать не спешил, несмотря на запрет. Устав Всеволода устанавливал даже специальные нормы наследства для детей многоженцев: «Аще будеть полн животом, ино даст детем третиеи жене и четвертой по уроку, занеже теи от закона отлучене; а человеку ся получяет по грехом, занеже прелюбодеинии, а не благословении богом. И аз сам видех тяжю промежю первою женою и детей с третьего женою и с детми, и с четвертою женою и с детми; из велика живота дати урочнаа чясть по оскуду, а из мала живота како робичичю часть: конь да доспех и покрут, по расмотрению живота»[87]. То есть кроме детей от первой — четвертой жен у состоятельных новгородцев бывали еще и дети от рабынь. Жильбер де Ланнуа, побывавший в Новгороде в 1420 г., подтверждает, что «есть в их городе один рынок, где они и продают и покупают… своих женщин»[88].

Продолжая анализ грамоты митрополита Фотия, обратим внимание на его наставления по поводу сквернословия: «И еще учите своих детей духовных, чтобы престали от скверненых словес неподобных, что лают отцевым и материным, занеже того в христианех нигде несть». Естественно, что митрополит-грек пришел в ужас от русского мата, подобного которому он до этого не слышал нигде. Существует гипотеза, что корни русского мата — в языческих заклинаниях неба и земли о хорошем урожае. Матерная брань имела «отчетливо выраженную культовую функцию в славянском язычестве и широко представлена в обрядах, где она носит ритуальный характер»[89]. Показательно, что песни скоморохов названы в поучительской литературе не только сатанинскими, но и «всескверненными». Видимо, на обрядовых игрищах, где «скомраси и игрецы с личинами и позорными блудными орудии… ходящие и срамные в руках носяще»[90], звучало священное сквернословие. После принятия христианства мат стал считаться преступлением. Мат, то есть «ругань по матери», оскорблял Богородицу и самого Бога. Если человек не молился, а матерился, это воспринималось церковью как отказ от Бога, то есть служение сатане.