Луна доктора Фауста - Франсиско Луке

- И думать нечего! Турки собираются осадить Вену, угрожают Европе. Мое место - подле императора и эрцгерцога.

- Ах, это старо как мир: Восток воюет с Западом. Сулейман ничем не лучше и не хуже Аттилы или Чингисхана. Скоро ему надоест это все, и он опять заберется в свое логово. Едем-ка лучше со мной в Индии, Филипп фок Гуттен!

- Сударь,- почтительно напомнил Гольденфинген,- нам пора.

Они не спеша дошли до пристани. Солнце садилось. Матросы отдали швартовы, и судно двинулось вниз по течению. Федерман весело крикнул на прощанье:

- Прощай, рысачок!

Свежий вечерний ветер, задорная дунайская волна несли парусник. Гуттен хмуро смотрел на воду.

- "Рысак их величеств"! - горестно бормотал он.- С восьми лет прилипло ко мне это прозвище. Я не слезаю с седла, я живу на коне, только кони эти все время разные, и ни один из них не принадлежит мне. Каждое утро я пересаживаюсь на нового, а если везу сообщение особой срочности, меняю коней до трех раз за сутки. Сегодня Ульм, завтра Регенсбург или Штауфен, Лион, Толедо или Севилья. Я передаю секретные сведения от эрцгерцога императору, от императора - эрцгерцогу. Ни разу не отдыхал я больше трех недель, ни разу не оставался в одном месте дольше трех месяцев. Двести миль покрыл я только для того, чтобы осведомиться у графа Циммера, любит ли он государя. Пятнадцать дней бешеной скачки - и все для того, чтобы задать ему один-единственный вопрос. Гонцу прославиться не суждено.

- Сударь,- окликнул его Гольденфинген,- нравится ли вам наша река в этот вечерний час?

- Нравится,- вяло отвечал он.

- Дунай - главная дорога Европы. До войны я ходил до самого Черного моря, в Крым. Теперь, правда, довольствуюсь тем, что плаваю от Ульма до Вены.

- И вам не надоела такая жизнь? Вечно в дороге, хоть дорога эта сама движется под вами?

- Боже сохрани! Нисколько не надоела, хоть я и женат на самой красивой женщине во всей Швабии - господин Федерман сказал вам чистую правду. На паях с моим отцом она держит постоялый двор на Аугсбургской дороге, и это приносит нам недурной барыш.

- Позволь тебя спросить тогда: зачем же, имея хорошую жену и выгодное дело, бултыхаться в этом корыте?

- Скажу вам по совести: мне непременно надо встречать закат в одном месте, а восход - в другом. И как ни люблю я свою Берту и старика отца, а больше недели с ними рядом не выдерживаю. Что-то гонит меня в дорогу, словно я от самого себя убегаю или в меня вселяется бес.

- А что жена на это говорит?

- Не противится. Мне с ней чертовски повезло,- довольно засмеялся он.Она, сознаюсь вам, одержима тем же недугом. Не может долго быть бок о бок с одним мужчиной. Первый ее муж - она прожила с ним четыре года - держал ее на своей мызе чуть ли не взаперти, она, кроме уток да кур, никого и не видела. Впору было отчаяться, но тут, на счастье, господь прибрал супруга. Она и поклялась, что выйдет замуж только за того, кто от времени до времени будет отпускать ее на волю. Вот потому мы и живем с нею так мирно и счастливо.

Гуттен, заинтересованный и в то же время слегка раздраженный, спросил, желая найти причину своему недовольству:

- А дети у вас есть?

- Бог не дал.

Гуттен нахмурился.

- Что за диковина? Не навели ли на нее порчу? Четыре года замужем, сменила двоих мужей - и до сих пор не понесла? Воля твоя, тут дело нечисто.

Гольденфинген раздумчиво почесал в затылке.

- Не вы первый, сударь, задаете мне этот вопрос. В точности о том же самом спрашивал меня рыцарь фон Шпайер в бытность свою в Ульме. Фон Шпайер собаку съел на богословии и чертологии и ведьм преследует безжалостно.

Последний раз, когда мы с ним повстречались на Аугсбургской дороге было это месяца два назад,- он расследовал дело некой колдуньи, пролетевшей тридцать пять миль на помеле... Неужто моя бедная Берта стала жертвой волшбы?

- Весьма возможно, судя по тому, что ты мне поведал. Насылать бесплодие - это обычные ведовские козни.

В продолжение десяти дней скользил парусник по глади реки. Когда же до Вены осталось три мили, на правом берегу показались солдаты - они кричали и размахивали руками, предупреждая, что противоположный берег уже занят турками.

Гуттен проник в город потайным ходом, проделанным неподалеку от наглухо закрытых восточных ворот, охранявшихся сотнями солдат, которые, как муравьи, облепили крепостные стены, и прямиком направился во дворец. Было 20 сентября 1529 года.

- Добро пожаловать, любезный мой Филипп,- обнял его эрцгерцог Фердинанд.- Поздравляю тебя с прибытием в нашу преисподнюю. Погляди-ка, видишь множество шатров и палаток? Турецкое войско стало лагерем у стен Вены. А погляди-ка вон на ту каланчу, что высится, словно минарет. Так это и есть минарет! А вон тот хрустальный дворец, до которого не долетают наши ядра,- это обиталище самого Сулеймана, победоносного султана, Великого Турка, того, кто погубил моего шурина, короля Венгрии. А вон там строится пехота, видишь? Это янычары, отборное войско Великолепного, как называет себя этот прохвост. Видишь, как проворно они стягиваются к воротам? А-а, остановились! Стали на колени! Весь лагерь затих. Настал час побеседовать с аллахом! Ах, какое зрелище: двести пятьдесят тысяч, повинуясь крику муэдзина, уткнулись лбами в землю и оттопырили зады... Вот бы сейчас напасть на них!.. Но нет: мои солдаты робеют. Признаться, я тоже... Мы несем огромные потери. Турок уже проглотил четверть Европы и теперь готовится сожрать нашу Вену. Кто бы мог подумать четыре года назад - ты был тогда еще отроком,- какие испытания будут нам грозить?! Помнишь Павию?1 (1 В битве при Павии в феврале 1524 года войска Карла Пятого разбили армию Франциска Первого и взяли самого короля в плен.- Здесь и далее прим, перев.). Мой великий брат одолел французского короля... Какая была блистательная эпоха!.. А что теперь осталось от нее, кроме Блистательной Оттоманской Порты, извини за дурной каламбур? Боюсь, что меня ждут те же беды, что выпали на долю моей матушки, королевы Иоанны. Известно ли тебе о ней? Она все еще пребывает в Тордесильясе? О, мой бедный брат! Он носит венец германских императоров, а испанцы, невзирая на все его старания, не признают его своим государем, ибо ненавидят чужестранцев. Доколе жива моя мать, она по воле кортесов будет править Кастилией, как бы ни бесилась и ни злобствовала Жермена де Фуа, любовница моего отца и распутная жена моего деда. С испанцами ладить трудно, но с немцами еще трудней. Из-за всех этих недоразумений Карл должен оставаться в Испании, а я - здесь, давая отпор Сулейману, который, по слухам, считает за бесчестье для себя мериться силами с каким-то эрцгерцогом... Слышишь, муэдзин замолчал. Десять тысяч всадников разом вскочили на коней. Ударили литавры. Гляди, как блещут на солнце клинки их ятаганов. Они идут на приступ! А вон тот всадник - весь в черном, точно неутешная вдовица,- и есть сам Сулейман. Что ж, надо отдать ему должное: держится он весьма величественно. Как по-твоему? Отважный военачальник, мудрый правитель, вполне терпимый к иноверцам, за что они его неустанно превозносят. Я не раз советовал моему венценосному брату брать с него пример. Да разве ему втолкуешь, что Лютер - всего лишь громогласный и твердолобый поп и к тому же развратник. Знаешь ли ты, что он женился на монашке? Он мигом перестанет буянить, если слегка уступить его требованиям. Не так ли было и с твоим двоюродным братом Ульрихом фон Гуттеном? Да и чего уж такого особенного он хочет? Отделаться от римского папы, которого сам же Карл терпеть не может... Но Карл упрям как черт. И вот теперь мы оказались между мятежными немцами и ненадежными испанцами. Да, кстати, что ответил граф Циммер? Он славный малый и преданный нашему дому человек, хотя меры в пиве не знает. Что это? Эй, берегись! Уйдем отсюда! Начинается штурм! Уже палят мортиры и кулеврины!

Защитники Вены выдержали натиск турок, хотя иногда войскам султана удавалось ворваться в город и завязать бой на улицах. Когда же пошли осенние дожди, Сулейман снял осаду и ушел в Венгрию, уведомив противника, что "хотел лишь встретиться в честном поединке с эрцгерцогом, а не штурмовать его столицу".

- Так я тебе и поверил! - гремел на крепостной стене Фердинанд.- Ты убираешься восвояси, ибо не сумел совладать с нами и к тому же прознал, что император высадился в Генуе. Уноси ноги, дурак!

Гуттен с отрядом конницы выехал за городские ворота преследовать уходящего врага. Под началом у него были необстрелянные новобранцы не старше двадцати лет, отважные на турнирах, а не в бою, разившие до сих пор не живых турок, а грубо сколоченные чучела (за неточный удар юнцов наказывали розгами). Гуттен достиг высокого совершенства в этих забавах, хоть в битве при Павии выполнял обязанности не оруженосца, а пажа, почему и "глядел на быка из-за барьера", как говаривал эрцгерцог, вспоминая испанскую поговорку. Филипп наравне с другими знатными людьми владел кастильским наречием, звучавшим в его германских устах чересчур гортанно. Испания пришлась ему по сердцу: восьмилетним мальчиком он впервые побывал там в свите юноши-короля. Испанцы привлекали его живым нравом; залитые ярким солнечным светом поля радовали глаз, ибо Филипп вдосталь натерпелся во Фландрии от промозглой сырости и туманов. Там он был не то пажом обоих принцев, не то их слугой, не то другом. Император особенно благоволил к нему. "Мне довольно того, что ты носишь имя моего отца",- не раз милостиво говаривал он. Филипп питал к Карлу Пятому почтительную любовь и преклонялся перед эрцгерцогом. Благодаря своей близости к императорской фамилии он и стал личным гонцом государя и сломя голову скакал с его посланиями из Толедо в Вену, из Брюсселя в Севилью.