Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

настолько ослепительная совершенная красота. Чёрные волосы до плеч, несколько сумрачное бледное лицо и глаза, как чёрные звёзды. Он статуей сидел на коне — только кивнул в мою сторону, когда представляли, чем полностью подтвердил мои сведения об эльфийской спеси и отстранённости. Он был не здесь, и с равнодушным каменным лицом смотрел поверх голов. А народ, конечно, пялился, да.

Леголас подвёл светло-серую кобылу; я погладила её, угостила запасённым на этот случай хлебушком и с удовольствием убедилась, что животное добродушно до малохольности. Хорошо. Опыт моего общения с лошадями ограничивался парой уроков на манеже и несколькими прогулками в лесу. И я никогда не ездила без седла, а эльфы, цобаки, оказывается, ездят! Что ж, как гласит пословица, записанная Далем: «Без позору рожи не износишь». Я и со стременами-то на лошадь залезть не могла, мне чурбачок подставляли, а чурбачка в окрестностях не видно, эхехе. И лошадка, господи, какая она высокая, когда рядом стоишь! И живая ведь — не факт, что будет стоять столбом, пока я не неё взгромождаюсь. Повздыхала, уткнувшись в тёплый лошадиный бок, привыкая к мысли, что сейчас придётся делать; повернулась к Леголасу, чтобы попытаться донести до него сию скорбную весть, и увидела, как принц эльфов опускается на колено и подставляет сложенные лодочкой руки.

Я никогда не забуду этот день. Как он улыбался и сиял глазами, и делал всё так, как будто иначе невозможно. Толпа так не считала, судя по тому, как изумлённо всколыхнулась и ахнула. Я тоже изумилась, но стоять с раскрытым ртом было бы совсем ужасно, поэтому собралась с духом и ступила на подставленные руки, подспудно боясь упасть и представляя, как будут смеяться все эти добрые люди. Да-да, «…и сразу все забудут, как гордо я ходил, но долго помнить будут, куда я угодил»)

Но нет. Вознеслась, как пушинка. Вспомнила, как упал градоначальник под весом мешка, которым эльф непринуждённо помахивал — ну да, сила-то нечеловеческая. Нежность и хрупкость этого мальчика — видимость. Сам он на коня взлетел, как невесомый зелёный лист, в честь которого был назван, и на спине у него «околел в седле», как говорят казаки. Седла, конечно, не было, но с лошадью он сливался в одно целое.

Всё, что случилось после, всё, что я видела и делала, проходило сквозь призму пережитого в это утро, светлее которого не было в моей жизни. Каждый мой нерв, как елеем, был смазан ощущением ладоней бессмертного, обхватывающих ступню и вскидывающих меня — вверх-вверх-вверх; и взлёт как будто не прекращался. Я простила этому миру всю пережитую гнусь и перестала ощущать себя ничтожной и осквернённой. Это вот как волочёшься по дну заиленного пруда с гирей на ноге и веришь, что жизнь такая, и терпишь её кое-как; а потом вдруг гиря отцепляется, и ты всплываешь, как пузырёк воздуха; видишь небо и понимаешь, что ты частичка света, а не грязный несвободный мертвец.

Лошади шли рысью, цокая по камням мостовой, и я думала, что аккуратнее надо быть с моей лошадкой: постараться не бить ей попой по спине и избежать потёртостей. В целом держалась гораздо лучше, чем от себя ожидала, и ощущения от езды без седла нравились: тепло лошади, её дыхание, работа мышц — это приятно. Управлять ей не требовалось, я просто придерживала поводья — кобылка сама следовала за другими конями.

Проехали мимо центральной площади, маленькой и уютной, если не считать помоста в центре с торчащим оттуда столбом, окружённым вязанками хвороста. Этот перформанс потихоньку разбирали, сгружая хворост в телегу. Я поняла, для кого готовился несостоявшийся костёр, но не сильно впечатлилась и смотрела без интереса — была впечатлена другим.

Перформанс на выезде из города впечатлял сильнее: там собралась довольно-таки агрессивная толпа с Воронёнком во главе. Кричали, размахивали руками перед лошадиными мордами. Впрочем, лошадки вели себя спокойно. Я заметила, что принц уже положил руку на эфес и готов был проломиться сквозь толпу, но увидел бегущих от ворот стражников и остановился — решил подождать, пока те наведут порядок.

И тут оно случилось. Я почувствовала это, как очень странное движение воздуха за спиной; как прикосновение холодных пальцев к затылку; как лёгкий страшный укол в сердце. Обернулась: за мной в воздухе висел арбалетный болт, как раз на уровне груди. Не знала, что делать, и просто смотрела, как отстранённо-холодный Ганконер протягивает руку и достаёт болт из воздуха, превратившегося в вязкий кисель. После чего события начинают развиваться весьма бодро: Ганконер выкрикивает что-то в сторону, откуда болт прилетел — и с крыши здания недалеко от нас с воем падает горящий человек; я понимаю, что это был стрелявший. Ганконер, держа болт в руке, оборачивается к толпе, заворожённо на него смотрящей; голосом, шуршащим, как змеиная чешуя, как безжизненный песок, шепчет над ним и разжимает пальцы. Болт, вися в воздухе, поворачивает жало из стороны в сторону, вызывая вздох изумления и ужаса у присутствующих. Медленно, по-прежнему водя жалом и иногда останавливаясь, приближается к Воронёнку и замирает напротив, почти уткнувшись ему в глаз. Тот смотрит со страхом, набирает было в грудь воздуха, чтобы закричать, но не успевает: Ганконер молча вытягивает руку в его сторону, и Воронёнок начинает усыхать на глазах. За несколько секунд он сморщивается, как гнилое яблоко, и крик нейдёт из его разинутого рта. На мостовую с тихим стуком падает совершенно неопознаваемый комок, и этот звук мешается со звяканьем упавшего рядом болта.

Всё-таки поразительно, как Воронёнок с упорством, достойным лучшего применения, бегал за ненастоящей ведьмой, и таки наскрёб себе на встречу с всамделишным чернокнижником. Интересно, как они будут его хоронить? Из города мы выезжали в гробовой тишине, провожаемые потрясёнными, полными неподдельного страха взглядами. Я бы, может, тоже потряслась, но тепло и радость жизни окутывали меня, как броня, и я всё это относительно спокойно пережила.

Однако Ганконер был полон сюрпризов: когда мы немного отъехали от города и остановились на взгорке, поросшем багульником, он спрыгнул с коня, и я удивилась его внезапно оттаявшему лицу, с которым он посмотрел на меня. И удивлялась дальше, когда видела, как он срывает веточку уже подмёрзшего предзимнего багульника, и в его руках она расцветает, пронзительно-розово и трогательно. Страшный колдун протягивает её мне, что-то торжественно и радостно говоря, с просветлевшим лицом. В этой речи я разобрала только своё новое имя. Смутилась. Поблагодарила его, как смогла, за спасение; восхищённо приняла веточку и воткнула в волосы — в руках держать было