Граф Калиостро - Иван Лукаш

   -- Назад! -- оттолкнул бакалавра Жако.

   Дверь хлопнула, бакалавр ударил в нее кулаками, и вдруг из замочной скважины просунулся долгий палец. Погрозил.

   Не палец, а кончик носа просунулся в скважину. Шевельнулся, понюхал воздух, чихнул.

   -- Наваждение! -- Кривцов рванул волосы, в кулаке остались рыжие пряди...

   Великий мастер и московский типографщик нашли бакалавра в прихожей, у заднего крыльца, на полу. Кривцов сидел у замочной скважины и рукой ловил воздух.

   -- Андрей, батюшка, что тебе приключилось? -- коснулся его плеча Елагин.

   -- Нос, нос проклятый. Чуть поймаешь, он ровно муха -- в скважину шмыг...

   -- Господин секретарь, не дурите, -- сказал Елагин построже.

   -- Голубчик, душа моя, -- нагнулся к бакалавру и Новиков. -- Пошто ты за магом со всех ног грянул?

   -- Ах, вы?.. -- повел глазами Кривцов. И закрыл худое лицо ладонями, и заплакал в голос, навзрыд.

   -- Наваждение, наваждение...

   -- Пойдем отседова, батюшка, -- ласково взял его под руку Елагин.

   Негоциант Григор Фихтель выпустил братьев с парадных крылец, а они втроем вышли со двора.

   Уже светало.

   Белое небо над Невой тронулось холодной желтой зарей. Отлогим глинистым берегом пробирались они к Тучкову мосту. Старый алебардщик уже проснулся от холода и от утреннего боя курантов.

   -- Словно бы заря, словно и нет, -- поморгал ресницами алебардщик. -- Кто его знает, а фонарь под мостом тушить самое время.

   За Невой заря облила бледным золотом верхушки барок с сеном...

   -- Беседа наша, сударь, Иван Перфильевич, будет короткой, -- покашливая от сырости, говорил Новиков. -- Наутро я отбываю в Москву... Бакалавр-то наш, сдается мне, прав: сей Калиостр единое наваждение суть. Может, и знает он какую силишку, нам покуда неведомую, да и морочит весь свет и ту бедную госпожу мучает...

   Башмаки глухо постукивали по влажным настилам моста.

   -- Выслушайте меня, сударь Николай Иванович, с терпением. -- Елагин остановился и даже взял Новикова за медную пуговицу синего плаща:

   -- Может статься, обманщик он, но я исповедаю тако: и ложь, и обман да послужат рабынями Златорозовому Кресту... Посему намерен я сего графа в мой дом на житье позвать, дабы отыскал он нам камень мудрости и соделал золото, как было обещано им в письме из Митавы.

   -- Пустое затеяли, сударь.

   -- Николай Иванович, друг мой, не горячитесь... А ежели откроем мы тайну философского камени -- ведь воистину наступит тогда златой век человечества.

   -- Златой век, златой век... -- вздохнул Новиков. -- Сущее все мечтательство... Нет, заутра я отбываю в Москву.

   Бакалавр, облокотясь о деревянные перила, смотрел на белую, едва зажелтевшую пустыню неба и воды.

   -- Пойдем, Степаныч, -- мягко позвал его Новиков.

   -- Иду, иду, -- обернул бакалавр лицо из тумана.

   За горбатым мостом выросла мокрая крыша гауптвахты. Ходит у полосатого столба часовой солдат в овчинном дымящем тулупе.

IMMORTELLE EKATHERINE II*

[Бессмертная Екатерина II (фр.)]

Кто Аристон сей молодой,

Нежен лицом и душой?..

.................................

Дней гражданин золотых,

Истый любимец Астреи.

Державин

   У белой балюстрады на желтом паркете горячие пятна солнца.

   За кариатидами бельведера, -- полегчавшими, посиневшими, -- огромно и ясно видна даль Царского Села: зеленые квадраты стриженых рощ, мостки, коричневые поволоки оврагов, рогатки и скирды скошенного сена, уходящие зелеными чалмами по скату к ветряной мельнице, вертящей четкие крылья.

   Ее Величество в белом гарнитуровом шлафроке, -- влажные от умывания волосы подобраны в светлый узел, волны волансьена колышатся на груди, -- проходит в неспешной прогулке вдоль кариатид воздушной галереи.

   В голубых глазах государыни блеснули черные, золотистые искры. Она оглянулась:

   -- Поспешите, милый друг, Александр Васильевич, али вам не пройти?

   В стеклянных дверях наклонно отразились зеленые штофные обои, золоченые карнизы, простенки, и на бельведер неловко протискался Ее Величества секретарь, тучный щеголь Храповицкий в просторном коричневом фраке и в атласном камзоле цвета молока с кофе.

   -- Инда, матушка, в пот вогнала дверка сия.

   За Храповицким, сухо постукивая коготками, выбежали господин Сир и господин Том, поджарые английские собаки, -- мордочки узкие, острые уши торчком, серая шерсть, как гладкое серебро, обе в ошейниках красного бархата, -- любимцы императрицы.

   -- Слюшай, батушка, надобно тебе обливанья от пота.

   -- Обливаюсь, государыня, инда мерзну, да без толку: подобен грецкой губке, водой насыщенной.

   Императрица сощурилась, глаза блеснули голубым светом...

   Марья Саввишна Перекусихина, придворная камер-фрау, ведала многие тайны этих ясных глаз: они темнели, как твердое железо, они синели, подобно летнему небу, они сияли голубым светом. Ведала также Перекусихина секреты натурального румянца императрицы, приятной свежести ее лица: еще до света, покидая постель, государыня первым делом утирает лицо куском льда и пьет чашку черного левантийского кофе, более крепкого, чем табак морских капитанов.

   Приятная полуулыбка всегда приподымает ей привлекательно и как-то по-козьи уголки свежих губ. От ее невысокой, слегка полнеющей фигуры, от белых рук с ямками на локтях, от того, как на круглом подбородке разбегаются при смехе приятные морщинки -- лукавая звездочка, -- веет чем-то влекущим, податливо-сладостным, грешным.

   А в Санкт-Петербурге, -- на заседаниях Сената и военных коллегий или за тонконогим рабочим столом, жалобно скрипящим под ее приятными локтями, когда при свечах перебирает она шуршащие листы меморий и слушает грубые и сиплые голоса докладчиков генерал-губернаторов, -- императрицу не узнать.

   Императрица меняется. Выслушав фельдмаршалов и министров, она закидывает по-мужски ногу на ногу, покачивает острым концом парчовой туфли. Ее чепец из белой блонды зачастую сбивается вбок, и всегда влево. Обдумывая что-либо, она гусиным пером почесывает за ухом, шумно чихает в платок, нередко и чертыхается.

   Или мгновенно вспыхнув от гнева, смертельно бледнеет, меркнут, как железо, глаза, она медленно подымается, опираясь всей тяжестью продолговатых ладоней о стол, -- точно вырастает она, высокая, величественная, -- ее разгневанное лицо, как сияющий мрамор, -- и генерал-губернаторы, адмиралы, послы с холодным трепетом пригибают спины в глубоком поклоне: стоит перед ними сама великая в женах, Augustissima, Императрица Российская, Северная Минерва...

   -- Сир, Том, ко мне -- позвала Екатерина английских собак. Сухо заскребли ноготки, Сир и Том запрыгали у ее ног, норовя лизнуть ладонь.

   -- Несносные! -- Екатерина притворно замахнулась янтарной тростью, сверкнувшей желтым огнем.

   -- Отдохнуль, господин Храповицкий? Пойдем Венеру Стыдливую посмотреть: нынче сей статуй из зимней кладовая под колоннадой поставлен.

   Государыня говорила по-русски с едва приметным акцентом иностранки, бывало, ошибалась в падежах, а русские слова звучали у нее большими, смешными и теплыми.

   Проходя мимо Геркулеса, государыня постучала янтарной тростью по мраморной его ступне.

   -- Располагаю я, милий друг, думать, что басни о превращениях Юпитеровых были токмо удачной отговорка для прогрешивых девок. Мой мнение таково: в древние времена беременные девки попросту клепали на Геркулеса и Марса.

   Храповицкий добродушно улыбнулся, отирая лоб очень чистым платком.

   В конце воздушной галереи ослепительно блещет Венера Медичи или Венера Стыдливая, -- одна рука отбита до круглого плеча, а другая мягким изгибом прикрывает стыдные прелести.

   Императрица сощурилась, рассеянно пошевелила в воздухе пальцами, -- Храповицкий протянул табакерку, -- она взяла щепоть, не отрывая взгляда от статуи.

   Государыня обошла Венеру кругом. Божественная мраморная спина с чуть изогнутой линией -- точно тенью легкого лука -- пылает солнечной белизной. Императрица похлопала Венеру продолговатой ладонью по спине, ниже поясницы.

   -- Без спора прекрасна сей Venus a belle dos, pour ne pas dire... aux belles fesses [Превосходная спинка, что ни говори... с превосходными ягодицами (фр.)].

   Атласный камзол Храповицкого, цвета молока с кофе, залоснился, заколыхался. Тучный щеголь от хохота тут же вспотел. Екатерина ждала, когда добряк отсмеется, пристально наблюдала груду его трясущихся мяс. И вдруг прижала палец к губам, взглянув через голову Храповицкого в конец бельведера.

   -- Никак мой генеральс-адъютант? Благодарствую, господин секретарь, что сопровождали меня на скучной прогулка. Теперь я не буду одна.