Золотой капкан - Виталий Гладкий

– Сдаюсь… Все. Добил. Сознаю свои заблуждения. Значит, Богу – Богово, а кесарю – кесарево?

– В яблочко, Савин. Так что, Боря, держи бумаги и во-от здесь распишись в получении.

– Это все?

– Пока да.

– Почему – пока?

– Потому как надеюсь, что и остальные вещи убитого ты передашь в наше временное пользование. Авось, что-нибудь еще сыщется.

– Но вы ведь с ними уже работали.

– Плохо работали, Савин, – нахмурился Мышкин. – Плохо. Нужно все перепроверить. Я тут сегодня кое-кого продраил с песочком…

– Небось, Лебедянского?

– А кого же еще? Оболтус! День до вечера – и поминай, как звали. От сверхурочной работы бежит, как черт от ладана.

– Да брось ты, Костя. Не наезжай на него. Парень молодой, оботрется, гляди, тебя, старичка, обскачет. Не все сразу.

– Не наш он, Боря, случайный попутчик. Поверь мне. Свое дело нужно любить всеми фибрами души, отдаваться ему до конца без каких-либо скидок. А он…

В этот момент зазвонил телефон.

– Слушаю, Савин. Да… У меня. Сейчас? Есть! Уже бегу… Капитан положил трубку на рычаги и принялся торопливо собирать разбросанные по столу бумаги.

– Костя, шеф кличет, – сказал он Мышкину. – И тебя тоже…

Глава 6

Узкое и глубокое ущелье хмурилось морщинистыми скалами, испещренными оспинами мха и лишайников. Лишь у порогов, где широкий и глубокий ручей – скорее, небольшая речушка – выплескивал пенные пузыри, скалы раздвигались, и глубокий распадок уходил к дальним сопкам, уже припорошенным первым снегом. Добротно срубленная избушка с окошком, затянутым хорошо вычиненным сохачьим пузырем, притаилась у входа в распадок. Сложенная из обломков дикого камня, она выпускала через отверстие в крыше клубы серого дыма. Свиваясь в причудливые спирали, дымное облако медленно поднималось к предутреннему небу, уже окрашенному на востоке оранжевыми красками зари.

Макар Медов стряпал немудреный завтрак – жарил на сковородке серебристых хариусов. Он ловил рыбу в ручье при помощи специальной ловушки, так называемой «морды». Это нехитрое сооружение представляло собой плетеный из тонкой лозы параллелепипед с двумя небольшими конусообразными отверстиями – на входе и на выходе. Одно из них – на выходе – закрывалось крышкой.

Макар ставил «морду» посреди ручья, перегораживая остальное пространство «крыльями», тоже сплетенными из лозы, напоминающими примитивный забор. Мигрирующий в верховья ручья хариус, наталкиваясь на крылья, заплывал в ловушку. За сутки таким образом можно было поймать тридцать-сорок жирных рыбин, которые имели удивительно приятный запах свежего огурца. Часть улова шла на сковородку и в котел, а остальную рыбу Макар вялил – про запас. Под небольшим навесом рядом с избушкой уже висели несколько связок хариусов, но рачительный якут неустанно продолжал запасаться вяленой рыбой, так как на носу была зима, а путь домой не близок, и кто знает, как будет в этом году с охотой. Брызги медвежьего жира щедро кропили камни очага, изредка обжигая руки каюра. Он недовольно бормотал что-то по-якутски и лизал языком обожженные места, причмокивая и кряхтя.

Макар все-таки привел своего бородатого товарища в верховья ручья. Привел, получил в подарок заветный винчестер – и остался вместе с Владимиром.

«Моя здесь живи, однако. Твоя помогай, Ладимир», – сказал Макар, смущенно потупив голову. Бородач в душе радовался – лучшего товарища в тайге, чем якут Макар Медов, не сыщешь.

Короткое колымское лето удачи не принесло – золото было рядом, но в руки не давалось. Изредка крохотные крупинки посверкивали на дне промывочного лотка, но это было далеко не то, на что он надеялся. Неужели Сафи-Бориска обманул? – думал раздосадованный Владимир.

Нет, не мог он обмануть – сколько вместе таежных троп проложено, сколько раз в глаза голодной смерти заглядывали… Но почему тогда Бориска не явился в условленное место, чтобы вместе отправиться к ручью? Почти месяц ожидал его Владимир в Среднеколымске – и впустую. Он уговорил Макара Медова провести в эту глухомань – старательский сезон на Колыме короткий, того и гляди прикроет льдом золотую удачу. Жди тогда месяцев восемь-девять свой фарт впроголодь – купцы в долг давали неохотно и с такими процентами, что лучше в петлю, чем в их кабалу.

Владимир вяло прожевал опостылевшую рыбу, хмуро посмотрел на маленькую иконку у изголовья постели, и, небрежно перекрестившись, взял лоток, кирку и шагнул за порог избушки.

Ночью выпал первый снег. К утру хорошо прогретая за лето земля вобрала в себя его пушистую белизну, и только стланик под тяжестью снежных комьев да северные склоны сопок запустили седые космы в редколесье распадков.

Сегодня путь предстоял неблизкий. Бородатый старатель решил пройти вверх по ручью на кромку наледи, укрытую за нагромождением огромных валунов. Солнце уже давно разогнало утреннюю дымку, когда Владимир, подтянув повыше голенища рыбацких сапог, ступил на сланцевую щетку – дно ручья. Наклонился и замер, боясь вспугнуть увиденное: крупные самородки усеяли дно, словно кто-то небрежно разбросал фасоль! Все еще не веря в свою удачу, он рухнул на колени в мелководье и принялся торопливо выхватывать из обжигающих струек драгоценные камешки.

Мощную золоторудную дайку[9], которая пересекла русло ручья чуть повыше наледи, он обнаружил только под вечер. Упав перед ней на колени, как перед иконой, Владимир долго и истово молился, с благодарностью целуя нательный крест. Мрачные скалы впитывали эхо слов и в злом бессилье на его удачу пытались укрыть золотые блёстки длинными вечерними тенями…

– Макарка, пляши! – Владимир швырнул тяжелый мешочек на стол.

И сам пустился в пляс, тяжело и неуклюже притопывая натруженными ногами.

– Эхма! Наша взяла, Макарка! Эх, погуляем! Винчестеры сыновьям купишь, патроны! Хлеб купишь, сахар! Ну, что же ты молчишь, не рад?

Макар бросил хмурый взгляд на рассыпанные по столу самородки и сказал:

– Учугей сох…[10]

– Почему, Макарка? – оторопел Владимир, уставившись на погрустневшего якута.

– Учугей сох… Плохой место. Уходи надо, однако.

– Зачем уходить? Я золото намыл, понимаешь, золото! Много золота! Ведь ради этого мы сюда и пришли. Богатым станешь, Макарка. Тебя в долю возьму. Не веришь? Честью клянусь!

– Якута золото нет! Нюча – улахан-тас[11], якута – сопкачан[12]. Нюча приходи, золото бери; звери уходи, рыба подыхай, якута помирай – охота нет, кушай нет, однако. Улахан-тас дави сопкачан.

И Макар, отвернувшись, начал раскуривать свою трубку.

– Большая гора задавит маленькую… – вздохнул Владимир, виновато отводя взгляд в сторону.

Уж ему-то были хорошо знакомы обычаи дикой старательской вольницы, которая в погоне за золотом не останавливалась ни перед чем. Впрочем, купцы и царские чиновники были не лучше – жизнь якута ценилась дешевле собачьей. А если к тому же запахнет большим золотом…

Гулкое рваное эхо далекого выстрела всколыхнуло ночное безмолвие распадка. Некоторое время Макар и бородач прислушивались в полной неподвижности, затем, не сговариваясь, подхватили оружие и выскочили наружу. Злая искорка нежданного костра трепыхались верстах в двух от избушки…

Их было трое: старый Делибаш, мордатый Гришка Барабан, нахальный и пронырливый, и китаец Ли, коротконогий и приторно вежливый.

– Ба-а, Граф нас опередил! – куражливо запрыгал вокруг бородача Гришка.

– Приветик! В пай примете?

– Помолчи! – Делибаш зло прищурился на Владимира-Графа. – С каких пор ты стал, это, по чужим участкам прыгать?

– А с каких пор, Делибаш, мы с тобой на «ты»? Владимир говорил спокойно, но его взгляд не предвещал ничего хорошего. Делибаш, воровская душа, уловил скрытую угрозу в словах Графа, своей силой и бесстрашием завоевавшего большой авторитет среди старательской братии, и взял карабин наизготовку.

– Но-но, я с тобой, это, не шучу! – истерически взвизгнул Делибаш. – Убирайся отсюда подобру-поздорову! А не то…

Мягкий щелчок затвора винчестера заставил всех вздрогнуть. Делибаш быстро обернулся. И застыл, боясь шевельнуться. Он стоял и таращился мутными глазами на Макарку, который держал его на прицеле.

– М-ма… Макарка? Т-ты как… здесь?.. – пролепетал, заикаясь, Делибаш.

– Твоя карабина бросай, – решительно сказал Макар. Каюр шагнул вперед.

– И твоя тоже… – заметил он судорожное движение Гришки – у того карабин висел на плече.

Два карабина покорно улеглись у ног пришельцев – меткость Макара ни у кого не вызывала сомнений. Делибаш дрожал от страха и злобы, Гришка про себя матерился, хищно поглядывая в сторону Макара, только китаец Ли все так же слащаво улыбался и часто-часто кивал, словно заведенный.