Цветы дальних мест - Николай Климонович

— А о чем доложит-то? Про нас с тобой, что ли, доложит?

— И про нас, и про другое.

— Думаешь, он про нас знает?

— Плевать, это меня меньше всего волнует. — Для пущей убедительности, что ли, женщина и впрямь на песок плюнула. — Ты вот о сегодняшнем дне говоришь. Мол, можно было в маршрут не идти. А ведь сегодня не праздник, не выходной.

— Как же не праздник-то? — Мужчина приостановился, и женщина легонько его подтолкнула. — Как раз сегодня и праздник!

— Вот он в Москве и доложит Галкину: мол, так и так, Воскресенская в рабочие дни вместо маршрута именины справляла, водку пили…

— Все равно пить будем.

— Вот поэтому и надо квадрат доделать. Тогда не личный праздник, а производственный рубеж. — Она усмехнулась и свободной рукой в воздухе помахала: — Понятно тебе?

— А что, в других отрядах не пьют? Или Галкин не знает, сколько у него алкашей в экспедиции?

У нас здесь дело особое. Подожди… — Она нагнулась к небольшому кустику — поковырять пальцем бугорок скопившейся возле ствола отвеянной слюды.

Мужчина остановился. Скучно посмотрел на заголившую полоску молочного тела, на малиновый рубец повыше, на желтый загар над ним, задрал голову, развел локти, что было рта опять зевнул и всласть потянулся.

— И здесь отколи… Так вот, Салтыков раньше, на прежней работе, знаешь кем был — зам начальника партии, лично в его деле в кадрах смотрела. Зам! А здесь простым геологом будет? Значит, как минимум, ему нужен собственный отряд. На отряде он не застрянет, такие быстро вверх идут, но места пока нет. И возникает вопрос: почему бы Галкину в таком разе не послать его в чей-нибудь другой отряд, а? Почему именно в мой? Так что, как видишь, расклад неясный! Да и тип этот самый Володенька, доложу тебе, скользкий.

— Так ты думаешь, — снова раскрыл рот, но теперь уж будто разволновавшись прозрением, Миша, — он на твое место метит?

— Ничего не думаю, — сказала женщина быстро, сердито, — просто знаю факт: Салтыков здесь, со мной, а не с кем-нибудь. И с Галкиным, сам знаешь, отношения у меня не сахар. Выводы рано делать, но так или иначе в этом поле все должно быть в ажуре, ясно? И я, Миша, тебя попрошу — вы с Николаем Сергеевичем тоже… поосторожней, что ли.

— Да понятное дело…

Солнце сползало к трем.

На первый взгляд смещение это незначительно: от половины третьего до двух сорока пяти. Но если идешь по пустыне, губы сохнут — лучше не облизывай, слюны во рту нет, слизываешь только соленый пот, — тогда и четверть часа приносит облегчение. Косые лучи пекут меньше, больше слепят, а пышет от самой растрескавшейся и запекшейся земли.

Воскресенская сильно дунула вбок — углом рта, надеясь отогнуть наползшую на глаза прядь, но прядь не поддалась, со щеки слетели искорки пота. Тогда она рукой добралась до выбившихся волос, остановившись на секунду, молоток зажав под мышкой. И догнала Мишу, ровно шагавшего впереди.

— У меня сосед недавно жигули купил, — сказала она. — Стою раз у метро на остановке, а он подкатывает. В машине все куколки да картиночки, от одного этого противно. А тут еще: с места берет, как горку с хрусталем двигает. Руль подальше держит, расплескать боится. Скорость переключать — чуть не останавливается. Я извожусь, сижу как на иголках, аллергия начинается. Приехали, наконец. А он: не прокатиться ли нам, Людочка, в Загорск? Тут я ему и выдала по мозгам. Тебе, говорю…

Воскресенская отдернула руку с молотком, который уставила было на широкий камень, взвизгнула и подалась назад. Из-под куста саксаула скользнула вверх, сверкнула, выгнула и легко перекинула через пустые ветви серебристое тело, исчезла мгновенно тонкая змея. Словно не было.

— Это стрелка, — усмехнулся Миша, — всего-навсего. Мне сеструха определитель показывала. Там все пресмыкающиеся, а насекомые в другом.

— Где она? — Воскресенская с трудом переводила дыхание.

— Ищи-свищи.

— Боже, как я испугалась.

— А чего?

— Все потому, что неожиданно. — Она поморщилась с досады, поправила снова не успевшие выбиться волосы.

— Да чего их бояться-то? — Для пущей верности он и еще раз благодушно пошебаршил в кусте, топнул ногой. — Все, никого нет.

— Ведь не первый год. А все не могу привыкнуть к этой нечисти.

Миша смотрел на нее снисходительно. Было в его улыбке и мужское покровительство, и понимание подчиненного, руками знающего больше начальства.

— Трусишь ты, Людка, — проговорил фамильярно, — а она же безвредная.

— Ядовитая?

— Кажется. Но только сама она не нападает.

— Знаешь разве, что ей в голову придет.

Он продолжал усмехаться.

— Люд. Я все хочу спросить. Чего ты сюда ездишь? Тебе ведь Белоруссию предлагали. Что, из-за коэффициента? Так ведь теперь копейки набавляют. А в Белоруссии…

Она поморщилась:

— Начала здесь работу, надо закончить.

— Без тебя некому?

— Ну и привыкла.

— Это к пустыне-то? Ну раз сюда съездил, ну два — для интереса.

— Тебе трудно понять. Я здесь все знаю. Горы вон, колодцы, дороги, такыры. А на чужое место…

Пейзаж, однако, не уставал меняться. Разговаривая, они двинулись вперед. Миновав узкое место, вышли на широкое. Открылась панорама. Вообразите себе, что вы не листаете, зевая, эту книжку, а сидите перед экраном, на который проецируют один из тех слайдов, какими в гостях, едва мы потеряем бдительность после ужина, нас угощают разгоряченные хозяева. Для начала расположите мысленно слайд несколько криво, и вы получите необходимый эффект наклонности изображения, какой преследует в пустыне утомленный глаз. Это сродни миражу: на плоском месте земля дыбится, заведомая возвышенность криво оседает набок. Затем представьте, что пленка до употребления перележала срок хранения, неловкий фотограф намудрил с выдержкой, а непроворный лаборант забыл ее в одном из бачков с проявителем. Все вместе сместило спектр, небо стало бутылочным с желтизной, холмы замерцали ртутными проплешинами, в правом верхнем углу вылезла туманная вуаль. Да еще пот, заливающий глаза. Да душный туман в голове от перегрева…

— Здесь делаем последнюю точку, — сказала Воскресенская и прислонилась к осыпающемуся выступу.

Миша взял образец. Облокотился рядом, утер пот со лба.

— Да, работка.

— А ты какую хотел?

— Ну, не камни же собирать. Искать что-нибудь, месторождения, золото там или нефть, что все геологи ищут.

Воскресенская принужденно усмехнулась:

— Это не легче. И потом, я ведь тоже геолог. Тоже думала, в поиск пойду, открывать буду.

— И что?

— Распределение. Да и дело не в том, это все романтика. Чему быть — само тебя найдет. Все открытия случайно делаются. Да и всё пооткрывали давно. Теперь романтика другая, надомная, так сказать. Видишь выход базальтовый? Может, по тому склону в верхнем мелу динозавр ходил, теперь мы с тобой. Романтика! Кстати, если б ты после маршрута каждый день решал задачу по геометрии, то математику подготовил бы, сдал бы на вечернее в сентябре. А потом и ищи.

— Сперва надо формулы выучить.

— Сначала в справочник будешь заглядывать, потом запомнишь.

— Не выйдет.

— Почему?

— Сперва выучить надо. Не знаешь броду, не лезь в воду.

Она посмотрела на часы.

— Жрать вообще-то хочется. Сколько там?

— Четвертый, — сказала она.

— Этот тунеядец небось сварил и сегодня дрянь какую-нибудь. Только взглянешь на его блюда, есть на два дня расхочется.

— Не ты ж будешь готовить.

— А я давно говорил, — неожиданно злорадно и с обидой повернулся к ней Миша, — что надо в городе поискать как следует. Нашли бы повариху, верняк. А то он там спит целый день, после в кастрюлю кое-как всего набросает… Сама ж говорила, что никаких хиппи, никаких длинноволосых, которых папочки от армии спасают, на этот раз не возьмешь. А взяла. Подумаешь, папочка у него из министерства. Сам-то кто?

Женщина промолчала.

— И еще в тетрадку пишет, я видел, выдрючивается. Ты сперва отработай, а потом в тетрадку пиши. И все один норовит остаться. Что ему, со всеми плохо? Салтыков — тот хоть геолог, но тоже. Вчера футбол слушаем с Колей-Сережей, а он: можно потише? Ни фига, думаю, будто сам не слушает футбол. Можно подумать…

Скорей всего, Миша долго бы еще говорил, но оборвался. Он увидел: метрах в двадцати пяти, там, где русло, раскинувшись, выходило на уровень обветренных берегов, по плотному лессу, пересекая открытое пространство, не торопясь и волоча небрежно чешуйчатый пестрый хвост, выступала огромная, чуть не двухметровая, ящерица. Миша задохнулся, присел на корточки и на карачках пополз вперед.

— Что? Кто там?

— Варан. Тише только.

Присела и Воскресенская, скорей от страха. Полосатое туловище чудовища переливалось, тускло отсвечивала чешуя. Варан шел по освещенному, в движениях его была сила, повадка, и, если б не двигался он, могло б показаться, что тело отлито из тяжелого металла.