Ангел-хранитель - Алина Егорова

Они познакомились три года тому назад, на заводе, где трудился Митяй. Его подозвал бригадир и представил художнику. Митяй снял грязную рабочую рукавицу и протянул широкую лопатообразную ладонь. Кустодиев смотрел на него с интересом, словно разглядывал, что потом оказалось правдой, – мастер подыскивал натурщика для создания образа молодого рабочего. Дмитрий подходил идеально: открытый взгляд, славянское лицо с высокими скулами и плотно сжатыми узкими губами, прямой нос и упрямый подбородок – не боголепный красавец, но и не урод. Словом, то, что надо. Позировать Артемьев сначала наотрез отказался, но Борис его уговорил. Очень уж приятным и интересным человеком был Кустодиев. Умным, образованным и бесконечно добрым. Он, словно солнце, согревал людей лучиками своего обаяния, его хотелось слушать бесконечно долго, и Дмитрий, немного поломавшись, согласился.

Работа над картиной давно закончилась, и надобность в позировании отпала. Но Артемьева тянуло к живописцу, и он попросил разрешения навещать его просто так. Кустодиев не возражал, он был всегда рад гостям, а Артемьев, ко всему прочему, ему еще и нравился – чувствовался в этом молодом человеке некий внутренний стержень, были в нем упрямство и воля к победе. Борис знал: окажись тот в жестких условиях – непременно выживет. Пока жизнь его по-настоящему не стукнула пыльным мешком, он хандрит. Случись настоящая беда, и можно не сомневаться, Артемьев себя проявит, такие ни в огне, ни в воде не пропадают.

Борис, как всегда, был бодр и весел, он шутил и смеялся. Он умел превратить обычный день в яркий праздник, потому что сам был человеком-праздником. Никто не видел художника в печали, унылое настроение – не для него. Его озорные глаза светились радостью, и казалось, от него исходит солнечный свет. А юмор! Каким тонким чувством юмора он обладал! Борис острил, всех смешил, разыгрывал, и все его шутки были исключительно добрыми. Домочадцы его боготворили, друзья обожали, его дом всегда был полон гостей. «Счастливый человек, – говорили о Борисе. – Талант, слава, жена – умница и красавица, прелестные дети. Дай бог такую долю каждому!»

И никто не знал, как тяжело бывает художнику, как он мучается от боли. Всем, конечно, было известно о его болезни – паралич ног, приковавший его к инвалидному креслу. Но Борис Михайлович всегда выглядел таким жизнерадостным, что окружающие не воспринимали его недуг как трагедию. Он ни разу и словом не обмолвился о своем плохом самочувствии и другим такого не позволял, при любых обстоятельствах он делал вид, что здоров. И только жена Юлия знала, как он страдает. Нет, Борис ей ни в коем случае не жаловался – просто она тонко чувствовала его состояние и всячески старалась поддержать мужа, при этом умудрялась ничем не выказать своей посвященности в его болезнь. В их доме это было негласным правилом: ни слова о болезни. Все должны вести себя так, будто глава семейства здоров.

«Ну и что, что он инвалид, зато его любят, – размышлял гость. – Да если бы меня так любили, я бы не задумываясь отказался от своих ног! Что толку от здоровья, когда жизнь такая паршивая – хоть в петлю лезь от беспросветной тоски».

Дмитрия Артемьева никак нельзя было назвать человеком, обделенным судьбой: он из рабочей семьи, одет, обут, среднего росточка и внешности, звезд с небес не хватает, но и не дурак – в общем, не хуже других. Выбился в бригадиры, комнату получил в бараке, на заводе ему – почет и уважение. Молодой, здоровый мужчина, девки на него заглядываются, казалось бы, жить да радоваться. Но все время ему чего-то не хватало для счастья. Все вроде бы хорошо, но всегда находилось что-нибудь, портившее ему жизнь. Это «что-то» не было чем-то катастрофическим – так, мелкие неприятности. Но Митя был упрямым пессимистом и не мог радоваться жизни, пока в ней существуют недостатки. Он вечно был не в духе и ходил с унылой физиономией.

– Погода хорошая, – говорили ему.

– Надолго ли? Вон, тучи надвигаются, – возражал Митяй.

– По нашей улице трамвай пустили, теперь до дома добираться будет удобно.

– Это вряд ли. Для нашего большого микрорайона это не панацея. Народу набьется в салон – не влезть! Если просочишься, то тебе все пуговицы оторвут и костюм помнут. Так что от трамваев только хуже станет. К тому же они ходят крайне неаккуратно. И грохоту от них, как от железнодорожного состава.

И так – во всем. Что бы ни произошло, Артемьев всюду мог углядеть какой-то негатив.

К слову сказать, несмотря на свою угрюмость, он был неплохим парнем: надежным и ответственным. Была у него невеста, Ниночка, барышня симпатичная и немного взбалмошная. Ниночке пошел двадцать шестой год, а замуж ее никто не звал, пока на горизонте не возник Митяй. Ради нее он готов был на все – уж очень любил свою ненаглядную. Нина влюблена была в меру, но выйти за Артемьева согласилась. «Еще пара лет, и я совсем стану никому не нужна», – рассуждала она. И вот, почти перед самой свадьбой, сработал «закон бутерброда»: то пусто, то густо. У Нины появились сразу два поклонника, один лучше другого. Она уже свысока посматривала на Митю, но свадьбы не отменяла – мало ли что? Может, эти двое ее поматросят и бросят, а у Митьки намерения серьезные. И все же они не матросили. Один из них, правда, оказался женатым, но это Ниночку ничуть не огорчило, она была увлечена другим: статный офицер был невообразимо хорош собой и обещал ей небо в алмазах. Нина соблазнилась и сбежала из-под венца, оставив недоумевающего жениха.

Митяй не сразу понял, что произошло. Его логика отказывалась воспринимать поступок невесты – ведь еще утром Нина клялась ему в любви и восторженно крутилась перед зеркалом в новом тюлевом платье, а днем упорхнула, бросив ему под ноги фату.

– И так жизнь была не сахар, а теперь она и вовсе пакостной стала, – заключил он. – Зачем, ну скажи, зачем мне жить? – вновь задал свой любимый вопрос Артемьев.

– Жить надо в любом случае, коли бог так распорядился. Придет время, он сам тебя призовет, а прежде срока, по своей воле, оставлять этот мир никак нельзя.

– Да толку-то от моего пребывания в мире, раз мне свет не мил!

– У каждого свое назначение, – размеренно вещал художник. – Каждый должен делать в жизни самое большое и лучшее, что он может. Кто способен музыку писать, кто картины, кому дано сады разводить, а кому – детей растить.

– А мне-то что прикажешь делать? Что я могу и, главное, зачем? – Он посмотрел на свои трудовые ладони, пытаясь найти ответ.

– Ты, братец, не прибедняйся. Не старик же ты немощный, и голова у тебя на плечах есть. Захочешь – и горы свернешь, и детей поднимешь. А зачем, спрашиваешь? Для людей! Чтобы твои добрые дела на земле остались.

– Хорошо ты говоришь, правильно. И язык не поворачивается тебе возразить, поскольку ты сам нездоров, а работать продолжаешь. Гляжу на тебя, и мне совестно становится на жизнь жаловаться, и всякие мои беды кажутся мелкими, как песок.

– Любая беда поначалу велика, коли следом вторая не пришла. Время пройдет, сердце твое успокоится. Ты родом откуда?

– Э-э-э… – стал соображать Артемьев. От этого неожиданного вопроса он растерялся. – Из-под Ростова я.

– Я-то вижу, что ты не городской. Поди, душа к природе тянется?

– Это верно. В деревне я вырос, на Дону. Потом в город уехал, рабочим стал. Только не мое это, не привык я жить среди сплошного камня. Я бы в деревню вернулся, но вот Нина хотела в столице жить. Я же все для нее одной, а она…

– Ну, так поезжай на родину, теперь-то тебе что мешает?

– Да сомневаюсь я, что приживусь там. От себя не убежишь. Тоска и там меня найдет. Днем, когда я на работе, среди людей, еще ничего, терпимо, а под вечер, когда остаюсь я один в четырех стенах, хоть волком вой, до того сердце болит.

– Пройдет это, все пройдет, – успокаивал Борис Михайлович. – Юленька, – обратился он к супруге, которая подала к столу новую тарелку ароматных булочек, – принеси мне «Зимнее утро». Оно в гостиной лежит. Ты сама знаешь.

Грациозная темноволосая женщина исчезла в дверном проеме и через несколько минут появилась снова, но уже с холстом в руках.

– Спасибо, милая, – поблагодарил художник жену. Он расстелил на столе холст, который принесла ему Юлия.

Дмитрий обомлел.

– Как у нас, в Верховье, – вымолвил он наконец. – Ближе к марту небо там такое же, ярко-голубое, и солнце палит, как летом, но мороз коварный – как только тулуп скинешь, он тут же и прихватит тебя.

– Нравится? – самодовольно произнес художник. – Я бывал у вас на Дону. Хороши места, хоть самому там жить. Пейзажи – загляденье, и люди приветливые, с широкой душой. Теперь, к сожалению, путешествовать мне стало тяжело. Эту картину я по памяти писал.

– Надо же! – восхитился Артемьев. – А как точно написано, будто с натуры.

Митяй почувствовал необычайную легкость, как в детстве. Он увидел себя там, на этом пейзаже, между сугробами, в валенках и отцовском тулупе. Мать часто посылала его за водой или еще за чем-нибудь по хозяйству. На улице стужа, мороз щиплет нос и щеки, от яркого снега глаза слепит, а в доме тепло и пахнет пшенной кашей. Придешь домой с морозца – и за стол. Молоко и хлеб, горячая каша или картошка из печи, и кажется, что ничего вкуснее этой еды нет. Сидишь в тепле на лавке и смотришь, как на улице играет метелица. Пальцы к стеклу прижимаешь, чтобы оно оттаяло и лучше стало видно, что на улице делается.