Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Потом грузчиком в порту, грузчиком на кондитерской фабрике. И все стихи писал. Жену взял русскую, миниатюрную статуэтку – Ирку нашу, Макарову. Не сиделось в Одессе, укатил в Москву на Высшие сценарные курсы. Тарковский его сразу возьмёт в свою группу.

В Одессе, на киностудии работал помощником режиссёра у Говорухина, дописывал по ночам сцены с Высоцким, и писал, писал стихи. Пока его в КГБ не вызвали с подачи Михалика, одесского поэта – стукача. Он на очной ставке взял в лицо ему и плюнул смачно. Тогда его не били. Может, боялись, кабинет разнесет в щепки? Но требовали отречься от своей антисоветчины. Он там им тоже нахамил. Ну, его и выслали из страны. Развели с Иркой и выставили.

Работал таксистом, язык учил. Потом инженером в нефтяной компании. Женился, пока ждал Ирку. Или не ждал уже? Еще двое детей. Стал риелтером, толкал дома и квартиры в Лос-Анджелесе. Риелтер, если не дурак, это деньги. Вот и дом купил у озера. Но вскоре развелся, дом с прудом под балконом продали, деньги отдал матери. Вернулся к стихам. Одинокий. Гордый. В России вышел том его стихотворений. Утверждает, что счастлив. А Ирка, что ж Ирка… Дети уже выросли, переженились. Она живет там же, на Фаунтейн, близ русской церкви, которая и приютила ее много лет назад. Ничего американского к ней не прилипает. Пройдут годы, и она еще станет крестной матерью моего второго сына, Ивана. Которому суждено будет родиться в Америке по время полугодичного путешествия за рулем от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса и обратно…

Тогда, в обманные 60—е, я робел и помалкивал в их компании, не умея вникнуть в смысл поэтических головоломок, как и разгадать код абстрактных полотен Олега Соколова, за дружбу с которым чуть не схлопотал выговор в личное дело. Донес инструктор горкома комсомола, похожий на Урию Хипа тип с красивой фамилией Снигирев. Но меня влекли эти люди, тревожил дух их глухого, как мычание, протеста. Чего-то знали они, как и Юрка Бровкин, наверное, чего не доходило до меня, не доставало. Вера в светлое будущее освещала мои горизонты. И шел я к нему безоглядно мимо пленумов и съездов, как мимо ристалищ, капищ…

Бурлила Одесса 60—х молодым задором Дерибасовской, Ланжерона и Аркадии, веселой гульбой возвращавшихся с путины китобоев флотилии «Слава», мелодиями Дунаевского из «Белой акации» в исполнении любимца публики Водяного, победами футболистов «Черноморца», любопытными туристами-иностранцами с их прилипалами-фарцовщиками. Позже назовут нас поколением хрущевской оттепели, шестидесятниками, детьми ХХ съезда. Оттепель 60-х в Одессе задавил лично секретарь обкома КПСС Синица. Хорошо еще, не помешал закончить ОВИМУ вместе со своим курсом…

В одесском горкоме приоткрылись мне тайные пружины советской партийной власти. Банкеты на весь рабочий день в рыбацких совхозах Отрады и Люсдорфа в так называемых инспекционных поездках с милицейским начальством. Столы, накрытые на свежем воздухе, полны деликатесов. Коньяк, водка – вина не жаловали, дамский напиток. Когда они только работают, и те и другие? Но молчу, я теперь один из них, кого льстиво поит и кормит местное начальство. За что только? И чем придется расплачиваться? Еще не разобрался. Жду разговоров о деле, о цели приезда. Что-то не слышно. В чем же суть инспекции? Может, в том, чтобы показаться, напомнить, что мы есть и все видим. А что это такое – «все»?

С тех самых пор помню зловещую силу заседаний бюро горкома, на которых теряли сознание здоровенные мужики, лишенные партбилетов за ту или иную провинность перед партией. Запомню тоненькие телефонные справочники для служебного пользования с именами и отчествами должностных лиц в Горисполкоме, Горкоме партии, Горздравотделе, ГОРОНО, Жилищно-коммунальном хозяйстве, милиции – словом, все тех, кто на самом деле принимает решения в городе. Часто просто по звонку между собой.

Проходная сила спецпропусков в страну изобилия и тишина покрытых ковровыми дорожками спецбуфетов, услужливость служебных машин и сладкий номенклатурный мир всемогущества – вот я здесь, внутри, вплотную, кажется, приближен к тайне власти, и все равно ускользает она, как блуждающие взгляды коллег, убегающие в пол, в потолок, только не глаза в глаза. Так что же такое партия, и из какой породы ее члены на самом деле? Другого политического режима я не знал, и потому особо не заморачивался: что застал, то и норма. Так жили, живем и будем жить, наверное. Осторожность, осторожность, осторожность: как бы чего не ляпнуть, не нарушить тайну власти, не загреметь самому. О степени развращенности власти мне еще предстоит многое узнать в будущем. Пока просто противно. И перед людьми неловко.

Никогда не забуду, как выгнал меня из своего огромного кабинета первый секретарь Горкома партии по фамилии Лисица. Я ввалился к нему прямо с поезда, с фибровым чемоданчиком и в трикотажным штанах с пузырями на коленках. Спешил радостно поделиться впечатлениями и мыслями о Днепропетровском Дворце культуры, рассказать, что и как будем делать в нашем Одесском Дворце студентов. Спешил к старшему товарищу. А он там из глубины своего необъятного стола с телефонами, просверлил меня неприязненным взглядом, как обыскал, и вдруг цыкнул, подавшись вперед, как на шавку:

– Куда ты пришел в таком виде, сопляк? Это Горком партии, а не Привоз. А ну, вон отсюда!

Несколько секунд я стоял, не шелохнувшись, осмысливая сказанное, пока густая краска заливала лицо и шею. Не нашелся, что ответить и ушёл, пятясь, тихо притворив за собой тяжёлую дверь, не смея взглянуть на секретаршу. Про картину Серова «Ходоки у Ленина» он явно и не слышал. Пережитое унижение застрянет колючей занозой, но еще долго наивный строитель коммунизма будет рваться в эту партию. За два года в одесском Горкоме комсомола, казалось, нагляделся на цинизм кучки посредственностей, создавших свой остров изобилия в море всеобщей нужды и унылой покорности. Но вот пройдет совсем немного времени, и я снова вернусь в комсомол.

Еще не скоро дойдет до Идеалиста-утописта горький вывод большого русского писателя Виктора Астафьева: «Власть всегда бессердечна, всегда предательски постыдна, всегда безнравственна…» Она и развращает. Эта истина не только для меня, она для всех русских душою соотечественников. Дойдет, тогда и сделаем и мы то, что давно получилось у людей во всем Западном мире: поставим эту власть под контроль.

Прошла молодость, а с ней и краткие шестидесятые. Нет уже кафе на Дерибасовской угол Екатерининской с чудным названием «Алые паруса». Но тянет туда занозистая память, живет в далеком уголке души свободный дух оттепельных скоротечных лет.

Глава 2.

Прости, батя, моряк из меня не получился…

В одной руке диплом инженера – механика судовых силовых установок, в другой – заявление об уходе:

«Прошу направить на работу по специальности.»

Да, не из той обоймы оказался комсомолец. Не полюбил власть взасос, не научился любовно строчить справки и отчеты, не принял их неписаные правила: не высовываться, не критиковать, поддакивать. Чужак, затесался. Принимавший меня на работу Бельтюков молча подписал заявление. На его круглом лице ничего не отразилось. Сдал я свою волшебную красную книжечку – удостоверение инструктора Горкома комсомола, вспомнив напоследок, как помогало это удостоверение в разных ситуациях.

Дело было в Москве, на Зубовской, где сестра приютила меня на несколько дней командировки. Из этого ветхого деревянного строения забрала меня милиция за избиение ее ревнивого мужа. Не бил я его, конечно. Просто когда увидел замахнувшуюся на сестру руку, поднял его за воротник и выбросил в закрытую дверь. Дверь выпала вместе с ним на улицу. Он заорал, стал рвать на себе одежду и звать милицию. Несмотря на объяснения Риты у меня забрали паспорт, уволокли в отделение, сунули за решетку, как бродягу без прописки. Очнувшись, я протянул сквозь решетку свое удостоверение. Дежурный уставился на него широко открытыми глазами:

– Так что ж вы сразу не сказали, Игорь Евгеньевич?

И все сразу, как по волшебству, изменилось. В камеру затолкали его, а меня с извинениями доставили обратно к сестре. Непреодолимая сила власти. Даже самой маленькой.

Отныне буду искать судьбу в грохочущем дизелями, пропахшем горячим маслом машинном отделении пассажирского теплохода «Литва». С борта белокрылого лайнера буду рассматривать с изумлением и непонятной тоской недосягаемую и всегда почему – то солнечную и теплую заграницу. У пассажирского судна режим такой: ночью переход, днем стоянка в очередном порту. И замелькали города и страны. Стамбул с запахами жареной рыбы на причалах, Латакия с солнечными пляжами, Хайфа с ее висячими садами, шумная Александрия с египетской экзотикой, золотой Бейрут с уличными базарами, Фамагуста с легендарным замком Отелло, древние Афины, Дубровник открывающийся крепостной стеной и прозрачными бухтами – все это не для нас, советских граждан.