Солнечный мальчик - Сергей Саканский

Оставаться в лифте было безумием, и он сразу нажал на первую попавшуюся кнопку. Лифт остановился, двери открылись, прайс вышел и — оказался посередине большого светлого зала, полного народу в халатах, грязно-белых и ядовито-зеленых…

Несколько полицейских кинулись к нему. Прайс выбросил вперед руку, и чья-то металлически твердая челюсть наткнулась на его кулак. Прайс прыгнул вперед, упал на руки и растопыренными ногами сшиб сразу двух полисов. Цепкие руки схватили его сзади поперек живота, невысокий крепкий полис заходил спереди. Прайс сделал па-де-де и обоими ногами поразил его в желудок, но тут какой-то коршун налетел сверху, и прайс, не успев сделать па-де-труа, упал навзничь, почувствовав острую боль в позвоночнике. Проворно подбежала маленькая испуганная женщина и, не целясь, всадила ему шприц прямо в левый глаз. Руки и ноги похолодели, голова сделалась легкой, за плечами как бы возникла тяжесть крыльев, прайс энергично взмахнул ими и — полетел, все же смутно сознавая, что его кантуют, куда-то волокут и натягивают балахон с длинными, как у Пьеро, рукавами, заматывая их вокруг торса, и прочно завязывая сзади.

— Маслица захотел, маслица! — приговаривал чей-то тонкий голос.

— А ты ему мизинчик, мизинчик! — поддразнивал другой, еще более тонкий.

— Узнает, как таблеточки в унитаз! — свистнул кто-то уже на последней ультразвуковой волне…

Прайс очнулся на кушетке, в ярко освещенной комнате, в позе сидящего эмбриона. Онемели руки, плотно стянутые полотном, и он почти не чувствовал их, будто был безруким, как настоящая птица. Перед ним прохаживался невысокий крепенький полис; увидев, что прайс открыл глаза, он оживился и подскочил к столу.

— Ну вот, — зловеще сказал он, садясь, — вот мы и проснулись! Хорошо спали-с? Ну, давайте начнем… Не волнуйтесь — всё у вас в порядке. Только ножками в животик не очень-то! Хе-хе-хе… Ну-с, что вас побудило, так сказать восстать?

Прайс молчал. Он готов был заплакать, как ай — от злобы и отчаянья. Допрос предполагал поединок с провокацией, с рабской покорностью — фальшь с обеих сторон, и каждое слово прайса автоматически увеличивало его грех, как и размер его наказания.

Где-то далеко раздался быстрый топот ног, и полис на секунду отвлекся, подняв глаза к потолку. Что-то происходило в доме…

— Разве вас плохо кормят? — продолжал он. — Плохо за вами ухаживают? Если есть какие-нибудь жалобы — пишите… Вот бумага. Ах, да! У вас нет рук… Ну, ничего. Зачем же бежать? Куда? И санитарчика ножками по головушке…

— Кукареку, — серьезно сказал прайс. — Разве вы не видите, что перед вами птица?

— Конечно вижу, — поспешно согласился полис. — Я не слепой и не сумасшедший, как некоторые. Хе-хе… А позвольте спросить, вы, так сказать, родились птицей или, в некотором роде, стали ею с годами?

— Из пепла, — ответил прайс, вовлекаясь в игру и радуясь, что морочит врагу голову. Он никогда не разговаривал с ними серьезно.

— Ну, хорошо, — сказал полис, кажется, раздражаясь, — вы птица, но птица наша, отечественная. И зовут эту птицу (он подглядел в шпаргалку) — Прасолов Игорь. И «грета» ваша — даже близко не «грета», а Чикунова Маша. Зачем же подписываться на англицкий манер, да еще с двумя «р», как тот актер, да еще с маленькой буквы, будто «прайс» — это не имя, а какая-то профессия, или даже — порода животных, и существуют еще какие-то греты да прайсы?

— Вам этого никогда… — сказал прайс, оскорбленный дурацким тоном (все-таки потерял самообладание), — Не буду же я разъяснять вам, что в начале было слово и так далее! Вам надо вернуться в восьмой класс средней школы и прилично учиться, потом окончить университет, и читать каждый день книги, а не смотреть телевизор, — только тогда я смогу разговаривать с вами… Вы даже не гомо-сапиенс, а гомо — невесть что! (Каждый может потерять чувство юмора в самый неподходящий момент…)

Вдруг дверь распахнулась, и два полиса ввели женщину, так же, как и прайс, спеленатую черной материей. Он не сразу узнал грету. Она весело улыбнулась ему навстречу, даже уродливое одеяние не могло извратить ее великолепной фигуры. Грета была похожа на Венеру Милосскую.

Полиса пошептались и вышли, чем-то встревоженные, оставив их вдвоем. Грета, у которой кровь засветилась под кожей от нетерпения, сразу бросилась к прайсу.

— Ты не представляешь, что творится у наших! Все разбежались. Полиса в глубоком дауне. Свинтили одну меня, — от волнения она перешла на жаргон, — остальные расползлись, как… Весь дом гудит — слышишь?

Действительно, где-то в глубине здания, далеко за звукоизоляционными перегородками, слышался невнятный гул — хлопали двери, работали моторы лифтов…

— И все это натворил гаррик прайс!

— Ну и что, — сказал прайс, зевнув. — Снова задавят, как мух.

— Не узнаю тебя! Ведь для тебя никогда не существовало времени, муха ты эдакая! Понимаешь, сегодняшняя ночь наша, а там… Зачем же ты шел?

— Не знаю. Так… По твоей записке.

Грета нахмурилась, что-то соображая.

— Так ты шел ко мне?

Прайс молчал. Он не задумывался о причинах своих поступков. Утреннее приключение было, скорее, следствием его стихийного чувства свободы, нежели направленным подрывным действием.

— Знаешь, — сказала грета, — у меня уже было так однажды, лет четыреста назад… Нас бросили в подвал, не разделяя мужчин, женщин. Я была ведьмой… Мы сидели, не могли шелохнутся — так они нас крепко связали, как сегодня. И рядом был известный в ту пору маг, чернокнижник — забыла его имя… Он говорил (по-испански, разумеется) что все кончено, что жизнь его прошла в пустую, и он так и не нашел, чего искал, запираясь по ночам в своей башне. А у нас оставалась одна ночь, понимаешь? Я перегрызла у него веревки, а он развязал меня и мы… На утро нас сожгли. Я много раз умирала, но такая смерть… Знаешь, я вспоминаю каждую свою жизнь, и кажется, будто каждая была прекрасной… Мне так нравится жить!

Прайс молчал. Ему хотелось ласково погладить ее по руке, и он захотел этого еще крепче, вспомнив, что оба они спеленаты, как младенцы. То была самая ужасная пытка для живых мышц — неподвижность, подобно тому, как молчание — самая ужасная пытка для языка.

Дверь распахнулась, и полиса вошли снова. Их лица были красны: они либо делали какую-то физическую работу, либо уже нажрались.

— Вот он всё начал, — указывал на прайса крепенький полис, переменив свой обычный тон. Палец его дрожал. — Я тебе покажу птицу! Я вам покажу, какие вы птеродактили, инопланетяне, марии стюарт! Вы все у меня в армию загремите… Хе-хе… Посмотри! — обратился он к товарищу, доставая из ящика стола какие-то предметы и раскладывая их. Прайс узнал свою расческу, зажигалку, универсальный ключ и — черт подери! — записку от МАРIИ. Он впервые вспомнил о ней с тех пор, как проснулся.

— Мария! — прочел полис. — Грета! — прочитал он на пачке Мальборо. — На аллеях… А почерк-то один. Так-то!

Прайс удивленно глянул на грету. Она закусила губу и отвернулась.

— Люблю! — сказал полис. — А любить-то вам нельзя…

— А где у них эти аллеи? — поинтересовался его коллега.

— Да в холле на первом этаже, у приемного покоя… Ух, зла моего на вас не хватает! Действительно, давно бы следовало их усыплять, как в ветлечебнице. Это и был бы высший гуманизм, коллега… Ну чего вам еще надо?! — вдруг закричал он срывающимся голосом. — Вы имеете почти то же, что и мы. Вы ничем не лучше нас! Вы так же, как мы, одинаково сыты, счастливы и свободны. Свободны, как никто, если разобраться. Ведь сказано: свобода есть осознанная необходимость.

— Эти два слова, — сказал прайс, поморщившись, будто ему наступили на мозоль, — только тогда имеют смысл, когда говорят, что свобода — это и есть необходимость.

— Замолчи, — одернула грета. — Не обращай на него внимания.

Ее слова вызвали вспышку ярости, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в дверь не ворвался новый полис без халата.

В руках он держал собственный галстук, перепачканный чем-то коричневым. Остро запахло дерьмом.

— В милицию! — закричал он с порога. — Немедленно! — и что-то взахлеб зашептал, покосившись на наших. Крепенький схватил телефонную трубку.

— Что за черт! — он забарабанил пальцами по рычагу. Все трое переглянулись и опрометью выскочили в коридор, даже забыв запереть дверь. Где-то за переборками в глубине здания послышался слабый крик, переходящий в хохот.

— Грета, — слабо позвал прайс.

Она отвернула лицо. Прайс видел розовую родинку на ушной раковине и седую прядь волос на виске.

— Грета, это — ты?

— Да! Да! Да! — она резко обернулась, посмотрев почти со злобой. — Когда — то я была МАРIЕЙ… Самое ужасное, что и после Него я не потеряла способность любить.

Прайс взглянул в ее возбужденно блестящие глаза и вдруг в них, словно на самом дне своей памяти, увидел море, темную листву лаврового дерева и женщину, идущую навстречу по самому краю солнечного луча.