Медный всадник. Жизненный путь Этьена Фальконе - Елизавета Топалова

Однако многое из того полезного, что он делал для своего народа, служило поводом к возмущению некоторых их невежествующих его подданных: закоснелым боярам, приверженным к древним своим обычаям, духовенству, которому нововведения казались беззаконием и ниспровержением обычаев. До царя Петра I московиты были еще почти варварами. Народ, рожденный в рабстве, был груб, неотесан, жесток, труслив и безнравственен, но варварство уже начинало исчезать, и их властитель не так уж много положил труда для его окультуривания. И все же царю стоило труда даже введение обыкновения одеваться по-европейски и брить бороду. Он вынужден был наложить как бы некоторого рода пошлину на длинное платье и бороду. Кто же не хотел платить пошлину, тем отрезали кафтан и брили бороду, и все это обращалось в шутку, которая предохраняла от возмущения.

В течение нескольких десятилетий он достиг того, на что у других народов ушли столетия, хотя достигнуто это было самыми варварскими методами. Петр укреплял свою собственную власть, жестоко расправляясь с теми, кто ему мешал. Что ж, он думал о потомках, о тех, кто будет после него и оценит по достоинству созданное им.

– Не стоит переоценивать деяния Петра, – возразил Вольтеру Руссо. – Мудрый законодатель не может издавать законов, которые хороши сами по себе, не обсудив предварительно, в состоянии ли тот народ, которому он их предназначает, исполнять их, подобно тому как архитектор, прежде чем возвести большое здание, исследует и зондирует почву, чтобы убедиться, выдержит ли она его тяжесть. Есть народы, которым необходим повелитель, а не освободитель. Для народов, как и для людей, существует время детства, когда надо ждать, прежде чем подчинить их законам. Но не всегда легко распознать зрелость народа, если не дождаться ее, труд будет бесполезен. У русских никогда не будет настоящего гражданского порядка, потому что они получили его слишком рано. Петр обладал подражательным гением; он не обладал настоящим гением, таким, который творит и создает все из ничего. Некоторые из сделанных им нововведений хороши, большинство было неуместно. Он сознавал, что его народ – варварский народ, но не сознавал, что он не созрел для гражданского порядка. Он хотел его цивилизовать, когда его надо было только приучать. Он желал сначала создать немцев и англичан, когда прежде всего необходимо было создать русских. Он помешал своим подданным стать когда-либо тем, чем они могли бы быть, уверяя их, что они – то, чем они на самом деле не являются. Именно такое образование дает французский воспитатель своему воспитаннику, чтобы он блистал во время своего детства, а потом не был бы никогда ничем. Россия пожелает покорить Европу, и сама будет покорена. Татары, ее подданные, или соседи станут ее повелителями: это кажется мне неизбежным.

– Но культура наднациональна, – парировал Вольтер. – Все нации и народы есть часть одной, общечеловеческой цивилизации, и не пристало упрекать русского царя в том, что он привил своему народу лучшее из человеческого опыта. Сила нации не только в приверженности традициям, но и в способности усваивать все лучшее, что создано другими.

– Однако общечеловеческое создается отдельными народами. Лишь нищие всю жизнь живут чужими достижениями, не создавая ничего своего, – запальчиво возразил ему Руссо.

Вольтер лишь снисходительно улыбнулся:

– Когда-то все мы восприняли то лучшее, что было создано древними греками, и я не уверен, что с тех пор мы много добавили к этому. Народы имеют общие корни. Считают, что парижане происходят от греков. Тому свидетельство – Елисейские поля и гора Олимп. Это такие свидетельства, против которых не может устоять и самое закоренелое суеверие. Сверх того, в Париже сохранены все афинские обычаи и греческие изобретения, даже все болезни парижан греческие. Хотя существует и мнение, что французы происходят от троянцев, и их основателем был Гектор. Возможно, поэтому галлы так легко подчинились римскому владычеству и не боролись за свою независимость. По крайней мере они никогда не стремились к обособлению от Рима и быстро ассимилировались, как и греки, слившиеся с римлянами – потомками древних троянцев, спасшимися после Троянской войны. Впрочем, о происхождении народов можно сказать то же, что и о происхождении фамилий. Созвучие Аруэт и Сократ вовсе не значит, что мы ведем родословную от Сократа.

– Культура и цивилизация принесли бедствия человечеству, – мрачно произнес Жан Жак Руссо. – Они только ухудшили моральный облик человека и не дали ему никакого счастья. Они дали человечеству ложные цели и ведут его к гибели.

Через год Академия города Дижона предложит конкурс. Предлагалось ответить на вопрос: «Прогресс наук и искусств способствовал ли порче или очищению нравов?» Сочинение написанное на эту тему Руссо, получило первую премию и сразу сделало имя автора известным. Парадоксальный вывод Руссо вызвал массу возражений и оживленную полемику в печати. Тогда это казалось абсурдным…

В гостиной появился высокий, крепко сбитый черноволосый человек лет пятидесяти. Фальконе знал его. Это был Бюффон, директор Королевского ботанического сада. В свое время он был непревзойденным кутилой и тонким ценителем женского пола. После убийства офицера на дуэли он бежал из Парижа в Нант, где познакомился с английским аристократом герцогом Кингстоном и его воспитателем Хикманом, любителем естественной истории. Эта встреча решила его судьбу. Десять лет назад при покровительстве молодого министра Морепы он был назначен директором Королевского ботанического сада. Морепа поручил Бюффону произвести описание коллекции кабинета короля. Бюффон же предложил вместо этого сделать описание всей природы.

– Этот человек намерен конкурировать с Плинием, – отрекомендовала его госпожа Жоффрен, представляя гостям.

– Видимо, не только с Плинием, но и с Аристотелем? – уточнил Вольтер.

Бюффон учтиво поклонился Вольтеру и шутливо заметил:

– Я хочу не просто написать естественную историю, например, петуха или быка, изучая анатомию по потрохам животных. Для подлинной естественной истории польза от таких трудов невелика. Величайшие ученые древности – Аристотель и Плиний – систематикой не занимались. «История животных» Аристотеля – это лучшее из всего сделанного в этом роде, там нет ни одного ненужного слова, и ее невозможно свести к меньшим размерам всего, что он имел сказать на эту тему. Когда натуралист собрал большое количество фактов, его интересуют причины их, он стремится частные явления вывести из более общих.

Любезно кивнув Бюффону, Вольтер обратился к Фальконе:

– Я слыхал, что вы изучаете Плиния. Сочинения Плиния – подлинная энциклопедия древнего мира – не так ли?

– Я не совсем разделяю это мнение, – ответил Фальконе. – Плиний был собиратель сведений и понятий своего времени, скорее неутомимый, чем разборчивый. Сообщая бездну любопытных и драгоценных сведений, он не всегда строго разбирал их и сам был далеко не знаток в художестве. Поэтому я не могу считать мнение Плиния непогрешимым. Я читал у Плиния то, что относится к скульптуре, потому что хотел знать все о своем ремесле, но я и сейчас не могу объяснить, как рождаются мои скульптуры, это остается тайной для меня. Но я понял первенство ваяния перед другими видами искусства, в том числе и перед живописью, особенно ввиду трудностей, выпадающих на долю скульптора и не встречаемых живописцем.

– Париж ныне поклоняется античности. Все считают, что древние греки уже достигли совершенной красоты в искусстве, – сказал Вольтер.

– Толпа бессмысленно поклоняется старине, поклоняется во что бы то ни стало, – пожал плечами Фальконе. – Но древность статуи еще не свидетельство ее совершенства. К античности надо относиться трезво, в ней тоже есть несовершенства, изъяны и ошибки. Я не считаю античную классику пределом, который невозможно превзойти. Считать античное искусство пределом совершенства и единственным образцом, достойным подражания, неразумно. Таким образцом может быть только подлинная природа. Природу живую, одушевленную, страстную должен изобразить скульптор в мраморе. Самое великое, самое возвышенное, единственное, что может создать гений скульптора, должно быть лишь выражением возможных соответствий природы, ее эффектов, ее игры, ее случайностей, – это означает, что прекрасное, даже идеально прекрасное в скульптуре, как и в живописи, должно быть сгустком подлинно прекрасной природы. Прекрасное существует разбросанно, разъединенно в различных частях вселенной; почувствовать, собрать, сблизить, избрать – значит изобразить в искусстве то прекрасное, что называется идеалом, но что имеет основу свою в природе. Искусство кристаллизует жизнь. Весь вопрос в том, как из всего, что нас окружает, выделить главное, ценное, непреходящее.

– Но какова, по-вашему, цель искусства – удовольствие или польза? – спросил Вольтер. – Я видел вашу статую «Музыка». Надо ли понимать ее как аллегорию искусства? Если это так, то я бы представил ее в образе прекрасной, знатной, роскошно одетой женщины, с презрением попирающей толпу и в то же время зависящей от нее и жаждущей ее признания.