По ту сторону фронта - Георгий Брянцев

Рузметов вооружился куском запального шнура, спичками и начал показывать Бакланову, как надо обрезать конец шнура, прикладывать к нему спичку, как зажигать.

— Самое главное, Иван Тимофеевич, не торопись, — предупреждал он. — Учти, что ошибка в таком деле кончается смертью. Запомни: после того как ты запалишь коней, в твоем распоряжении до взрыва остается девяносто секунд, то есть полторы минуты. За полторы минуты нормальным шагом ты уйдешь за сто пятьдесят — двести метров. Понял?

— Ну, как же не понять, ведь в который раз уже повторяем, — жалобным тоном ответил Бакланов.

— В следующий раз мы без тебя, Усман, обойдемся, сами подрывать будем, — сказал Беляк. — Верно, Иван Тимофеевич?

— Определенно обойдемся. Все науки превзошли. Бакланов рассказал, что подготовка к банкету идет вовсю.

— Дым коромыслом стоит. Джаз пиликает, тренируются, аж голову ломит. Еле-еле собрал этих музыкантов. Понавезли посуды, продуктов горы. Комендант прислал своих поваров-немцев. Прислуживать будут тоже немцы. Номера приказали пока не заселять. Вход на банкет только по специальным билетам за подписью начальника гарнизона. А ковров и гардин каких понатаскали! Жаль, пропадут… — горевал Бакланов.

— А что с ними станется? — заметит Микулич. — Это же не посуда!

Рузметов улыбнулся, но ничего не сказал. Он-то знал, что «станется» и с коврами и с гитлеровцами.

Беляк передал Бакланову распоряжение штаба — сейчас же после взрыва идти на кладбище к Микуличу, а оттуда с ребятами из партизанского отряда в лес. Оставаться ему в городе нельзя. Жену свою, по указанию Беляка, Бакланов еще в четверг отправил в одну из отдаленных деревень.

Когда совсем стемнело, Бакланов пошел провожать Рузметова к лесу, где его ожидали партизаны — Дымников и Багров. Моросил мелкий дождь. Небо было до того темным, что сливалось с землей. Ни звездочки, ни огонька в окне. Мертвая тишина. Только плотный, обложной дождь монотонно шуршал. По дороге попался патруль. Немцы помигали фонариками, проверили документы и отпустили.

Попрощались на окраине города.

— Сколько тебе лет, Усман? — вдруг спросил Бакланов.

— Двадцать пять, — ответил Рузметов. — А что?

— Я так и думал. Молодой ты, а член партии уже. Я тебя просить буду, как дело это с гостиницей сотворим, дай мне рекомендацию.

— Конечно, дам, — не задумываясь, сказал Рузметов.

— Ну вот и спасибо! Теперь еще одного надо найти. Говорят, для подпольщиков и партизан достаточно двух рекомендующих.

— Правильно, — подтвердил Усман. — И второго найдешь. А теперь иди, а то поздно. Да не забывай, о чем я говорил: конец шнура обязательно срезай наискосок и головку спички прижимай поплотнее, к самой мякоти…

— Помню, помню! Все помню, — заверил Бакланов и зашагал обратно в город.

Утром в понедельник, идя на службу в управу, Беляк, чтобы не откладывать дела и долгий ящик, решил забежать в комиссионный магазин и взглянуть на Брынзу. С собой он захватил кожаный ягдташ, с которым, бывало, ходил на охоту. Продавать его Беляк не собирался, но это было предлогом, чтобы зайти в магазин.

В комиссионном магазине, кроме продавца у прилавка и пожилого толстого мужчины за конторкой, никого не было. Подойдя к прилавку, Беляк показал ягдташ продавцу и заломил заведомо высокую цену. Продавец, молодой прыщавый парень, пожал плечами и, желая показать, что товар его не интересует, отвернулся и начал переставлять стоящие на полке дамские туфли.

— Не устраивает? — громко спросил Беляк.

— Нет! — лаконично бросил продавец через плечо.

В это время из-за конторки вылез толстяк и, тяжело отдуваясь, словно он тащил на спине мешок, приблизился к прилавку. Взяв в руки ягдташ, он осмотрел его со всех сторон, отогнул крышку, помял и даже понюхал кожу. Небольшая голова его с крупными отвислыми ушами с трудом поворачивалась на чрезмерно толстой и короткой шее. Окончив осмотр, он посоветовал придержать вещь и не продавать до времени.

— Сумка, конечно, хороша, но сейчас не в моде. Охотников и на нее и на дичь, прямо скажем, маловато стало.

На Беляка с масляной улыбкой смотрели широко посаженные, часто мигающие, маленькие, как у хорька, глазки.

Беляк объяснил, что сумку он продает потому, что нужны деньги. В ответ толстяк спокойно изрек:

— Что такое в наше время деньги? Они уходят и приходят и стоят иногда дешевле бумаги, на которой печатаются. А вещь есть вещь. Простите, с кем имею честь?…

— Беляк.

Жидкие белесые брови толстяка взметнулись кверху, и от этого его маленький узкий лоб стал еще меньше.

— Беляк? Гм… наслышан про вас. Раньше вы работали в городской библиотеке, а теперь в управе, по финансовой линии. Очень приятно… очень рад… Евсей Калистратович Брынза! — представился он и подал мясистую руку с короткими, точно обрубленными пальцами. — Это замечательно!… Будем знакомы. А сумочку придержите.

— Что же, придется, — согласился Беляк. — Ну всего хорошего.

— Желаю успеха! Заходите, буду рад, — и Брынза проводил посетителя до дверей.

«Скользкий тип, — размышлял Беляк, идя по улице. — Что же ему от меня надо?…»

Вечером, в девять часов, заместитель бургомистра Чернявский слушал доклад Беляка о состоянии финансов в селах и районных центрах. Он пробегал глазами документы, подчеркивая толстым красным карандашом отдельные цифры, и то и дело поглядывал на свои ручные часы. Видимо, он куда-то торопился.

На нем был зеленый, военного покроя китель с белым подворотничком. Бледное лицо резко выделялось своей белизной на фоне высокой коричневой спинки кресла.

Беляк жаловался, что в деревнях не хотят брать оккупационные и имперские марки и предпочитают получать за свои продукты советскими деньгами.

Чернявский скривил тонкие бескровные губы в брезгливой улыбке.

— Понятно, понятно, — заметил он, — надеются, очевидно, на возврат советской власти. Это закономерно и естественно. Сказывается сила инерции. Помните, как не хотели брать никаких денег, кроме романовских, в семнадцатом и восемнадцатом годах, а потом ими разжигали печи и самовары? Так что явление это не страшное. Время — лучший врач, и тут придется положиться на него. — Чернявский снова взглянул на часы и продолжал: — Если бы мы с вами сейчас могли…

Он не договорил. Раздался огромной силы взрыв, эхом отдавшийся в разных частях города. Задребезжали стекла в окнах, зазвенел стакан на горлышке графина с водой.

Чернявский вздрогнул, уронил карандаш, побледнел и немигающими глазами уставился на Беляка.

— Что это может означать? — спросил он.

— Затрудняюсь сказать… — ответил Беляк, сделав испуганное лицо.

Воцарилось молчание. Склонив набок голову, как бы ожидая нового взрыва, Чернявский напряженно вслушивался. Белая рука его, лежавшая на столе, заметно дрожала.

Тишину нарушил резкий телефонный звонок. Чернявский вздрогнул и схватил трубку.

— Да! Я! Слышал! Не знаю! Что?… — Он приподнялся со стула. — Гостиница? Вся? Какой ужас!… Да, да… сейчас буду… сейчас же… сию минуту… — Он бросил трубку и вышел из-за стола, потирая виски. — Вы, Беляк, — он криво усмехнулся, — спасли меня сегодня от верной смерти…

— Ничего не понимаю, господин Чернявский, — проговорил Беляк, поднимаясь со стула и поспешно складывая в папку бумаги. — Объясните.

— Вы меня со своим докладом задержали тут, — Чернявский взглянул на часы, — почти на полчаса. Я давно должен был быть в гостинице. Там офицерский вечер, и я приглашен. Но гостиница и все гости взлетели на воздух. Машину! Машину! — прокричал он дежурному и, оставив Беляка в своем кабинете, выскочил в коридор.

«Не знал я, что ты, проклятая душа, тоже приглашен туда, — подумал Беляк, быстро спускаясь по ступенькам в первый этаж. — Выходит, что действительно спас тебе жизнь».

Внутри у Беляка от радости все пело. Он сунул папку в ящик стола, надел на ходу пальто и выбежал из дома.

По улице на предельной скорости промчалась автомашина, за ней другая, третья…

Взрыв наделал много шума. Хотя немецкая администрация на эту тему не распространялась, но народ знал, что взрыв дело рук советских патриотов. На второй день после происшествия местная газета вышла в черной рамке. В ней сообщалось о несчастном случае, повлекшем за собою безвременную смерть многих офицеров. В сквере на немецком кладбище прибавилось тридцать шесть березовых крестов. Около пятидесяти человек положили в госпиталь. Начальника гарнизона и командира танковой бригады вовсе не нашли. Трупы нескольких офицеров спешно вывезли в Германию. Туда же отправили на специальном самолете шестнадцать тяжелораненных.

Местные органы полиции, полевая жандармерия и гестапо метались в бессильной злобе, — они не могли разыскать организаторов взрыва. По городу прокатилась волна арестов. Город притих. Улицы опустели.