Салам тебе, Далгат! - Гулла Хирачев

— У меня сверток есть, — говорил Мурад, — в ковре. Ты можешь его несколько дней у себя подержать, матушки нет же твоей?

— Какой сверток? — спросил Далгат, нетерпеливо оглядываясь туда, где звучал из динамиков голос Халилбека.

— Там ничего, просто мне нельзя дома держать, — говорил Мурад, потирая красные глаза.

— Он тяжелый? — спросил Далгат. — А то я сейчас не домой иду, мне с Халилбеком говорить надо.

— Нет, не прямо сейчас, — оживился Мурад. — Я тебе его вечером сам занесу, ты просто спрячь его куда-нибудь на пару дней. Матушка же в Кизляре у тебя.

— Да, хорошо, — отвечал Далгат, желая поскорей закончить разговор.

Внезапно голос Халилбека прервался, раздались женские крики, а из динамиков по ошибке понеслась и тут же заглохла певичкина фонограмма. Люди, стоявшие на улице, побежали по лестнице наверх, на крик. Далгат тоже ринулся в зал и увидел взбудораженные лица, потрясенного тамаду, удерживающего от чего-то Залбега, и толпу мужчин, склонившихся к полу. Кто-то громко звал «скорую».

— Что случилось? — спрашивал Далгат у гостей, но те только хватались руками за головы.

— ВахIи, вахIи![35] — восклицали бабушки, прикрывая рты концами платков и тревожно вглядываясь в смуту.

— Айдемира застрелили, — сказал вихрастый парень, выпучивая глаза. — Отвечаю, сам видел! Он стоял же есть, и раз пуля ему в голову, откуда не знаю.

— Мансарда открытая, откуда хочешь могли стрельнуть, — раздались голоса.

Невесту вместе с ее пышными юбками выводили из-за стола, не давая оглядываться. Мимо, поскальзываясь, грузно пробежал что-то лопочущий Сайпудин.

— Астауперулла,[36] — жеманно вскрикивали девушки, вытекая из зала нарядной толпой.

— Пошли отсюда, Далгат, — сказал внезапно возникший Мурад, вытаскивая Далгата наружу.

— Халилбек… — начал Далгат.

— Халилбек побежал милицию встречать, сейчас не до тебя ему, — говорил Мурад.

— Это покушение что ли было? — спрашивали друг у друга женщины на лестнице. — Айдемир в прокуратуре работает.

— Если в голову попало, не спасут, нет, — говорили другие.

— Сейчас милиция же есть, всех обыскивать начнет, — говорил Мурад, — мол, мало ли, вдруг просто на свадьбе гуляли от души, в потолок стреляли и в Айдемира попали. А здесь у всех стволы с собой есть… Как без них? Так что лучше идти нам.

Они уже шли по грязному и знойному переулку, когда где-то рядом заныла милицейская сирена и унеслась влево, туда, где горел суетой «Халал».

6

— Ничего не понял, — говорил Далгат. — Я хотел ближе подойти, на Айдемира посмотреть.

— Что на собаку смотреть… — сказал Мурад, ничуть не смущаясь.

Они вышли к городскому пляжу и, сняв сандалии, ступили на исхоженный песок — туда, где на расстеленных простынях разлеглись веселые и шумные люди. Далгат глядел на волнистое мутно-серое море, на далекий, похожий на утку, силуэт заброшенного островного завода и на гурьбу купальщиков, плещущихся в загаженной мелкой воде.

Какие-то женщины, молодые и старые, залезли в море в длинных, прилипающих к телу платьях-ночнушках. Здесь же подростки с гиком кувыркались в воде, а две девушки в тонких обрезках-купальниках истошно кричали, оттого что кто-то хватал их за ноги.

Дети смеялись и бегали, крича на непонятных горских языках, хватали у важных матерей початки вареной кукурузы. «Пирожки горячие!» — вопила женщина в съехавшем набок платке, перешагивая через мокрые тела. Мимо шли несколько радостных девушек. Далгат заметил, что одна была в мусульманской тунике и в платке-хиджабе, другая — в дешевой красной косынке и длинной полупрозрачной юбке с разрезами, прочие — в модных и вызывающих бриджах. Следом за ними тянулись парни, подшучивая и набирая горстями ракушки, чтобы целиться в спину или пониже. Мурад шел молча, опустив голову и поддергивая свои короткие брюки.

Чеченцы в мокрых, с прилипшим песком штанах шумно лупили мяч, а на утыканных в песок турниках, как всегда, висели гроздья парней и мальчишек. Дальше, за грудой камней, виднелись подъемные краны тихого порта. Мурад и Далгат полезли по камням, меж которыми стояли с алюминиевыми ведрами русские рыбаки, и наконец присели у самой кромки воды. Далгат вздохнул:

— Нехорошо говорить «собака» на незнакомого человека.

Мурад хмыкнул и спустил волосатые ноги под брызги прибоя.

— Кто его не знает? Вор. Вот там, за Каспийском, дома видел большие? — Мурад потянул руку вправо — У него там три дома было.

— Почему было? Жив же еще, — бормотнул Далгат.

— Он муртад, отступник. Стал как все эти кяфиры и нацпредатели со своими джахилийскими[37] штучками.

Мурад сплюнул в подбегающую волну.

— Все из-за куфра.[38]

— Из-за чего?

Мурад повернулся к Далгату и почесал обросшую щеку.

— Куфр не знаешь! Кругом он, кругом! Морали нет, неверие, в чудеса Аллаха не верят… На свадьбе сейчас эти, Мала и Рашид, хвастались, что даже больше, чем пять раз намаз делают. Ослы!

— Ну и что?

— Намаз делают, а пиво пьют. Это нифак,[39] знаешь? Айдемир этот тоже две мечети построил, а его сын чуть ли не десять наших сестер изнасиловал, каких-то студенток. Еще на телефон снимал и по блютузу передавал всем.

Мурад достал из кармана зеленую тюбетейку и надел ее на голову.

— Я к тебе вечером приду, помнишь? Тебе много объяснить надо. Ты один с мамой живешь, никому не нужен, никто тебя на работу не устроит нормальную из-за кяфирских порядков. Надо бороться. Вот знаешь, — продолжал Мурад, — эти суфии все места себе захватили. Они во всех мечетях имамы, в мусульманских управлениях сидят. Подыгрывают русне и кяфирам. Это неправильно, это всеобщий таклид.[40] Умма не должна разделяться, иначе будет раскол, фитна,[41] понимаешь? Мы, салафиты, говорим, что надо возвращаться к истинному исламу, который был при Пророке, мир ему. И чтобы был независимый имамат.

— Это ты от кого наслушался? — спросил Далгат.

Мурад встал, подтянул брюки и хрипло сказал:

— Ты не спорь. Я знаю, что ты наш. Я к тебе не один приду. Ты, хоть и странный, но тоже справедливость любишь. У тебя девушка есть?

Далгат вздрогнул от неожиданности.

— Нет.

— Красавчик, — сказал Мурад, стоя над Далгатом и улыбаясь, — не прелюбодей. А про наших сестер отдельный разговор. Жди меня к двенадцати, дома будь.

Мурад чуть не оступился на скользком камне и быстро, без рукопожатия, скрылся из глаз.

Далгат поднялся следом и, снова миновав рыбаков, спрыгнул с камней на песок, в гвалт и крик отдыхающих. Мурада уже не было видно.

— Э, васав![42] — закричал ему низенький усатый мужчина в расстегнутой рубашке, обливая из бутылки большой арбуз. — Арбуз не хочешь?

— Нет-нет, спасибо, — заулыбался Далгат.

— Угощаю! — кричал мужчина, но Далгат поплелся дальше, поглядывая на море и на взявшуюся там моторную лодку, подбирающую желающих. На турниках качались.

— Пацан, сколько раз подтянешься? — спросил его кто-то, хлопнув по плечу.

— Сейчас не буду, — ответил Далгат, — мышцу потянул, не могу.

Тут же над его словами засмеялись девочки-малолетки, вынырнувшие откуда-то из толпы. Разозленный Далгат быстро пошагал к кранчикам, обмыл ноги, обулся и пошел в арку, над которой грохотали товарные поезда. В арке воровато обнималась какая-то парочка, а у выхода, скрестив ноги и качаясь из стороны в сторону, сидел попрошайка и вопил «Лаиллааиллала!»

Далгат увидел парковые скамейки, на которых резались в шахматы. Играющих обступила толпа пожилых болельщиков. За деревьями мелькали качели, гомонили дети, звучала эстрадная музыка. Он сел на пустую скамейку в тени Каменного дерева и открыл папку. В глаза бросилась книжка, подаренная поэтом. Далгат открыл ее и начал читать: «Меня зовут Яраги»…

7

Меня зовут Яраги. Я решил написать эту книгу, когда шел по старым магалам[43] Дербента. Я смотрел на длинные стены от крепости и до моря. Теперь они были местами разобраны на кирпичи и зарастали безымянной травой. Я думал о том, что эта полоска равнины, которую называют Каспийским проходом, когда-то связывала Восточную Европу и Переднюю Азию. Теперь она распростерлась желтокаменной кучей, двумя разновременными кладбищами и средневековыми кварталами, переходящими по краям в новый, скучный город. Я шел, пока медленно собирались мужчины во дворе старой мечети, из которой уже пять раз за последние сутки кричался-пелся азан. «Спешите на молитву, спешите к спасению». Никто не посмотрел на меня, и я скользнул мимо них, как призрак.

Я видел их, сарматов, аланов, скифов и гуннов, веками рвущихся сюда из Персии. Я видел цитадель Нарын-калу, какой она была во времена иранцев, и арабов, и турков-сельджуков, и снова персов, и, наконец, — русских. Крепость на склоне Джалган с ее каменными блоками, скрепленными свинцом, была уже не страшна. Внутри, полностью ушедшая в землю, зияла крестово-купольная церковь. Я видел в уме и ее святителей, и службы, проходившие на крыльце, перед входом, и тех, кто сделал здесь подземное водохранилище. Я гулял мимо старинных фонтанов и смотрел, как из Источника вестника[44] жители все еще берут воду. И мимо разбитых временем ханских бань, куда в женский день не мог взглянуть ни один мужчина, а, если глядел, то лишался глаза. А если глядела женщина, то лишалась обоих…