Нефритовые четки - Борис Акунин

– Как вам не стыдно, Арчи. Неужто нельзя без непристойностей? – с укоризненной улыбкой произнесла Лидия Николаевна, хотя отлично знала, что для хорошего рассказа совсем невредно, как говорят англичане, «подбавить немного соли».

Мустафин покаянно прижал руку к груди и продолжил свое повествование:

– Полинька и Анюта были отнюдь не дурнушки, но и не сказать чтобы особенные раскрасавицы. Однако, как известно, миллионное приданое – самое лучшее из косметических средств, поэтому в тот единственный сезон, когда княжны выезжали в свет, они произвели среди московских женихов подобие эпидемической лихорадки. Потом старый князь за что-то осерчал на нашего почтенного генерал-губернатора, уехал в свою Сосновку и более оттуда уже не выезжал.

Лев Львович был мужчина тучный, одышливый, на лицо багровый – что называется, апоплексического склада, и можно было надеяться, что заточение княжон продлится недолго. Однако шли годы, князь Каракин все больше толстел и все громче пыхтел, а никакого намерения умирать не выказывал. Женихи подождали-подождали, да и забыли про бедных затворниц.

Сосновка же, хоть и звалась подмосковной, располагалась в глухих лесах Зарайского уезда, откуда не то что до железной дороги, но и до ближайшего тракта было не менее двадцати верст. Одно слово – глушь. Впрочем, место было райское и отлично благоустроенное. У меня там неподалеку деревенька, так я к князю частенько наведывался по-соседски. Больно уж хороша была в Сосновке тетеревиная охота. А в ту весну дичь прямо сама на мушку лезла – такого тока я отродясь не видывал. Ну и загостился, так что вся история разворачивалась прямо на моих глазах.

Старый князь давно затеял строить в парке бельведер в венском стиле. Поначалу пригласил из Москвы знаменитого архитектора, который сделал проект и даже к строительству приступил, да не довел до конца – не стерпел князева самодурства, съехал. Для завершения работ выписали архитектора поплоше, некоего французика по фамилии Ренар. Был он молод и неплох собой. Правда, заметно прихрамывал, но после лорда Байрона у наших барышень это за изъян не считается.

Дальше что ж – можете вообразить сами. Девицы безотлучно сидят в деревне десятый год. Обеим по двадцать восемь, общества решительно никакого, разве что старый дундук вроде меня заедет поохотиться. А тут красивый молодой человек, бойкого ума, парижский уроженец.

Надобно вам сказать, что при всем внешнем сходстве княжны обладали совершенно различным темпераментом и складом души. Анюта была вроде пушкинской Татьяны: вяла, меланхолична, немного резонерша и, прямо сказать, скучновата. Зато Полинька – резвунья, проказница, «как жизнь поэта простодушна, как поцелуй любви мила». Да и стародевическое в ней проступало меньше, чем в сестре.

Ренар немного обжился, присмотрелся и, разумеется, нацелился на Полиньку. Я наблюдал все это со стороны и изрядно веселился, не подозревая, каким невероятным образом закончится эта пастораль. Влюбленная Полинька, ошалевший от запаха миллионов французик, сгорающая от зависти Анюта, которой, поневоле пришлось взять на себя роль блюстительницы целомудрия. Признаюсь откровенно, меня эта комедия занимала не меньше, чем тетеревиный ток. Благородный отец же пребывал в неведении, потому что был спесив и не мог вообразить, что княжна Каракина может увлечься каким-то архитекторишкой.

Натурально, закончилось скандалом. Однажды вечером Анюта ненароком (а может быть, и нароком) заглянула в садовый домик, обнаружила там сестру и Ренара in flagranti delicto и немедленно наябедничала папеньке. Грозный Лев Львович, чудом избежав апоплексии, хотел сей же час выгнать преступника вон. Французик едва умолил оставить его в усадьбе до утра – леса вокруг Сосновки такие, что одинокого человека по ночному времени вполне могут и волки съесть. Если б не вмешался я, выставили бы блудодея за ворота в одном сюртучишке.

Рыдающую Полиньку отправили в спальню, под присмотр благоразумной сестры, архитектор отправился к себе во флигель укладывать чемоданы, прислуга попряталась, и весь напор Князева гнева пришлось выдерживать вашему покорному слуге. Лев Львович бушевал чуть не до рассвета и совсем меня замучил, так что спал я в ту ночь немного. А утром видел из окна, как французика увозили на станцию в простой телеге. Он, бедняжка, все на окна оглядывался. Да только, похоже, никто не помахал ему на прощанье – больно уж унылый был у француза вид.

Дальше начались чудеса.

К завтраку княжны не вышли. Дверь спальни заперта, на стук никакого отклика. Князь снова закипятился, стал подавать признаки неотвратимой апоплексии, велел ломать дверь к чертовой бабушке.

Взломали. Входят. Господи Иисусе! Анюта лежит в постели, вроде как в глубоком сне, Полиньки же нет вовсе, исчезла. В доме нет, в парке нет – как сквозь землю провалилась.

Сколько ни будили Анюту – все впустую. Домашний доктор, постоянно живший в усадьбе, незадолго перед тем умер, а нового еще не наняли. Пришлось посылать в волостную больницу. Приехал земский врач, из длинноволосых. Пощупал, помял, говорит: это у нее сильнейшее нервное расстройство, полежит – очнется.

Вернулся возчик, что француза отвозил. Человек верный, всю жизнь при усадьбе. Божится, что довез Ренара до самой станции и на поезд усадил. Барышни с ним не было. Да и как бы ей за ворота прокрасться? Парк в Сосновке был окружен высокой каменной стеной, у ворот караульные.

Анюта назавтра очнулась, да что толку? Потеряла дар речи. Только плачет, дрожит вся, зубами лязгает. Через неделю понемногу заговорила, но про ту ночь ничего не помнит. Если приступали с расспросами – у ней сразу судороги. Доктор строго-настрого воспретил. Говорит, для жизни опасно.

Так и пропала Полинька. Князь совсем с ума сошел. Писал и губернатору, и самому государю, поднял на ноги полицию. За Ренаром в Москве слежку установили, только все впустую. Помаялся французик, поискал заказчиков – не тут-то было. Никто не хочет с Каракиным ссориться. Так и уехал бедолага в свой Париж. А Лев Львович все ярится. Вбил себе в голову, что убил злодей его ненаглядную Полиньку и в землю закопал. Перерыли весь парк, пруд вычерпали, бесценных карпов погубили. Ничего. А месяц спустя, наконец, явилась и апоплексия. Сидел князь за обедом, вдруг как захрипит – и лбом в суповую тарелку. Оно и немудрено, от таких-то переживаний.

Анюта после той роковой ночи не то чтобы умом тронулась, но сильно переменилась в характере. И раньше-то веселостью не отличалась, а тут и вовсе рта не раскроет. Только вздрагивает от малейшего шума. Я, грешным делом, небольшой любитель трагедий. Сбежал из Сосновки, еще когда князь жив был. После приезжаю на похороны – батюшки-светы, усадьбу не узнать. Жутко там сделалось, будто черный ворон крылом накрыл. Посмотрел, помню, и думаю: быть сему месту пусту. Так и вышло.

Не захотела Анюта, единственная наследница, там жить, уехала. Да не куда-нибудь в столицу или в Европу, а на самый край света. Управляющий высылает ей деньги в Бразилию, в город Рио-де-Жанейро. Я по глобусу полюбопытствовал – Рио этот аккурат напротив от Сосновки, дальше уж не заберешься. Вот как княжне отчизна опротивела. Подумать только – Бразилия! Поди, ни одного русского лица, – со вздохом закончил Архип Гиацинтович свой необычный рассказ.

– Отчего же. У меня в Бразилии есть знакомый, мой бывший с-сослуживец по японскому посольству – Карл Иванович Вебер, – задумчиво пробормотал Эраст Петрович Фандорин, выслушавший занятную историю с интересом.

Манера говорить у чиновника особых поручений была мягкая, приятная, и легкое заикание ее ничуть не портило.

– Вебер теперь посланником при б-бразильском императоре доне Педро. Не такой уж это край света.

– В самом деле? – живо обернулся к говорившему Архип Гиацинтович. – Так, может быть, разгадка еще возможна? Ах, любезнейший Эраст Петрович, говорят, что вы – блестящий аналитический ум, что любые тайны вы расщелкиваете, как грецкие орехи. Вот вам задача, не имеющая логического решения. С одной стороны, Полинька Каракина из усадьбы исчезла – это факт; с другой стороны, покинуть усадьбу она никак не могла – и это тоже факт.

– Да-да, – подхватили несколько дам сразу. – Господин Фандорин, Эраст Петрович, ужасно хочется узнать, что же там на самом деле произошло.

– Готова биться об заклад, что Эраст Петрович легко разгадает этот парадокс, – уверенно заявила Одинцова.

– Заклад? – быстро переспросил Мустафин. – Что поставите?

Следует пояснить, что оба – и Лидия Николаевна, и Архип Гиацинтович – были заядлыми спорщиками и в своей страсти к заключению пари иной раз доходили до безрассудства. Наиболее проницательные из гостей переглянулись, заподозрив, что вся интермедия с якобы случайно вспомнившейся загадочной историей была разыграна по предварительной договоренности и молодой чиновник стал жертвой ловко составленного заговора.