Зеленые холмы Африки - Эрнест Хемингуэй

Я был так удивлен тем, что лев просто-напросто свалился мертвым от выстрела, тогда как мы ожидали нападения, геройской борьбы и трагической развязки, что чувствовал скорее разочарование, чем радость. Это был наш первый лев, мы не имели никакого опыта и ожидали совсем иного. Чаро и М'Кола пожали руку Маме, а затем Чаро подошел и мне тоже пожал руку.

– Хороший выстрел, бвана, – сказал он на суахили. – Пига м'узури.

– Вы не стреляли, Карл? – спросил я.

– Нет. Вы опередили меня.

– А вы, Старик?

– Тоже нет. Вы бы услышали. – Он открыл затвор и вынул два патрона сорок пятого калибра.

– Я, конечно, промахнулась, – сказала Мама.

– А я был уверен, что это ты застрелила его. Да и сейчас так думаю, – возразил я.

– Мама попала в него, – сказал М'Кола.

– А куда именно? – спросил Чаро.

– Попала, – твердил свое М'Кола. – Попала.

– Нет, это вы уложили его, – сказал мне Старик. – Ей-богу, он свалился, как кролик.

– Мне просто не верится.

– Мама пига, – сказал М'Кола. – Пига симба.

Когда мы подошли к лагерю и в темноте увидели костер, М'Кола внезапно разразился потоком быстрых певучих слов на языке вакамба, закончив словом «симба». Кто-то в лагере издал короткий ответный крик.

– Мама! – закричал М'Кола. Затем опять последовала длинная певучая фраза. И снова: – Мама! Мама!

Из темноты появились все носильщики, повар, свежевальщик, слуги и старший проводник.

– Мама! – орал М'Кола. – Мама пига симба!

Туземцы приплясывали, отбивая такт ладонями, и гортанно выкрикивали что-то, – из глубины их груди вылетали возгласы, похожие на львиный рык, и означали они примерно вот что: «Ай да Мама! Ай да Мама! Ай да Мама!»

Быстроглазый свежевальщик поднял Маму на воздух, великан-повар и слуги подхватили ее, остальные сгрудились вокруг, стараясь хотя бы поддержать ее, и все, приплясывая, обошли вокруг костра и направились к нашей палатке, распевая:

– Ай да Мама! Ха! Ха! Ха! Ай да Мама! Ха! Ха! Ха! – Они исполняли танец и песню о льве, подражая его глухому, одышливому рыку. У палатки они опустили Маму на землю, и каждый застенчиво пожал ей руку, причем проводники говорили: «М'узури, Мемсаиб», – а М'Кола и носильщики: «М'узури, Мама», с большим чувством произнося последнее слово.

Позже, когда мы сидели на стульях у костра и пили, Старик сказал моей жене:

– Этого льва застрелили вы. М'Кола убьет всякого, кто вздумает утверждать, будто это не так.

– Знаете, у меня такое настроение, словно и вправду его застрелила я, – ответила она. – А случись это на самом деле, я бы возгордилась невероятно. Ну до чего же приятно чувствовать себя победительницей!

– Милая, добрая Мама, – сказал Карл.

– Я уверен, что именно ты застрелила его, – подхватил я.

– О, не будем больше говорить об этом! До чего же мне приятно уже одно то, что все так думают. Вы знаете, дома меня никогда не носили на руках.

– Все американцы плохо воспитаны, – заметил Старик. – Ужасно некультурный народ.

– Мы отвезем вас на острова Ки-Уэст, – сказал Карл. – Милая добрая Мама.

– Ну, поговорим о чем-нибудь другом, – попросила она. – Я слишком растрогана. Мне следовало бы щедро вознаградить их, не правда ли?

– Они и не думали об этом, – отозвался Старик. – Но, пожалуй, хорошо бы дать им что-нибудь по случаю торжества.

– О, мне хочется дать каждому много денег, – сказала Мама. – Ах, до чего же приятно слыть победительницей.

– Милая, добрая Мама, – промолвил я. – Но ты же в самом деле убила льва.

– Неправда, зачем ты меня обманываешь! Предоставь мне просто наслаждаться триумфом.

Да, М'Кола все-таки долгое время меня недолюбливал. Пока лицензия Мамы не была использована, он всюду следовал за нею, а на нас смотрел как на людей, которые только мешают ей охотиться. Когда же ее лицензия кончилась и она перестала ходить на охоту, его привязанность к ней ослабела. Потом мы начали гоняться за куду, и Старик всякий раз оставался в лагере, посылая Чаро с Карлом, а М'Кола со мной, и потому М'Кола утратил к нему прежнее уважение. Разумеется, лишь на время. М'Кола был ружьеносцем Старика, а чувства его к нам часто менялись и лишь после долгих совместных скитаний могли стать более или менее прочными. Так или иначе, с началом совместной охоты в наших отношениях произошла какая-то перемена.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НАЧАЛО ОХОТЫ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дело было еще в то время, когда с нами охотился Друпи. Вскоре после того, как я, оправившись от болезни, вернулся из Найроби, мы с Друпи пешком пошли в лес охотиться на носорогов. Друпи был настоящий дикарь, красавец с тяжелыми веками, почти совсем прикрывавшими глаза, наделенный своеобразной грацией, прекрасный охотник и непревзойденный следопыт. На вид ему было лет тридцать пять, и вся его одежда состояла из куска ткани, стянутого узлом на плече, да подаренной кем-то фески. Он никогда не расставался с копьем. М'Кола носил старый армейский френч цвета хаки с двумя рядами пуговиц – френч этот был первоначально предназначен для Друпи, но тот долго пропадал где-то и поэтому остался ни с чем. Старик дважды привозил Друпи этот подарок, и, наконец, М'Кола сказал: «Отдай мне».

Френч отдали ему, и с тех пор М'Кола постоянно носил его. Этот френч, пара коротких штанов, пушистая шерстяная шапочка и вязаный свитер, который он надевал, когда стирал френч, составляли весь гардероб старого охотника до тех пор, пока он не завладел моей непромокаемой курткой. Обут он был в сандалии, вырезанные из старых автомобильных покрышек. Ноги у М'Кола были стройные, красивые, с крепкими лодыжками, как у Бейба Рута,4 и, помню, велико было мое удивление, когда он снял френч и обнажил дряблое, старческое тело. Оно имело такой же вид, как на фотографиях Джефриза и Шарки в пожилом возрасте, – уродливые вялые бицепцы и впалая грудь.

– Сколько лет М'Кола? – спросил я у Старика.

– Должно быть, за пятьдесят. У него в туземной резервации взрослые дети.

– А какие у него дети?

– Никудышные бездельники. Он не умеет держать их в руках. Мы пробовали взять одного в носильщики, но он ни к чему не пригоден.

М'Кола не завидовал Друпи. Он понимал, что Друпи не чета ему: более искусный охотник, ловкий и находчивый следопыт и, за что ни возьмется, все делает мастерски. М'Кола, как и мы, восхищался Друпи и никогда не забывал, что получил его френч, что был носильщиком, прежде чем стал ружьеносцем и начал новую жизнь; он считал, что мы с ним охотимся как равные, а Друпи командует всеми.

То была славная охота. В первый же день мы ушли за четыре мили от лагеря по глубокому следу носорога, который тянулся среди травянистых холмов меж деревьями, такой прямой и ровный, словно проложенный по линейке, и глубиной в добрый фут. Когда он затерялся в ложбине между холмами, похожей на сухую оросительную канаву, мы, обливаясь потом, вскарабкались на невысокий, но крутой пригорок, сели там отдохнуть, прислонившись к скату, и стали осматривать местность в бинокль. Красивая зеленая равнина у подножия лесистой горы была усеяна холмами и изрезана руслами нескольких рек, бравших свое начало в лесной чаще на горе. Местами лес спускался к самому подножию, – и где-нибудь там, на опушке, следовало ожидать появления носорога. В стороне от лесистой горы взору открывались речные русла, и цепь отлогих холмов переходила в равнину, поросшую бурой, выжженной солнцем травой, а еще дальше темнела долина Рифт-Велли и поблескивало озеро Маньяра. Мы лежали на холме и зорко следили, не покажется ли носорог. М'Кола расположился пониже, а Друпи на противоположном скате присел на корточки и вглядывался в даль. С востока тянул прохладный ветерок, и по высокой траве пробегали зеленые волны. По небу плыли белые облака, а высокие деревья на склоне горы росли так тесно и листва у них была такая густая, что казалось, можно шагать прямо по кронам. За горой было ущелье, а дальше – снова гора, вся синяя от одевавшего ее леса.

До пяти часов все было спокойно. Затем невооруженным глазом я разглядел вдали какую-то точку, которая двигалась по краю долины к темной полосе леса. В бинокль было уже ясно видно, что это носорог, весь красный в лучах закатного солнца. Он бежал быстро, и в его движениях было что-то, напоминавшее повадки водяного жука. За ним из лесу вышли еще три носорога, темные в тени деревьев, и двое из них возле группы кустов вступили в бой, угрожающе нагнув головы. На таком расстоянии они казались крохотными, и пока мы разглядывали их в бинокль, стало смеркаться. Мы не успели бы до темноты спуститься с холма, пересечь долину, взобраться по крутому горному склону и подойти к носорогам на выстрел. Поэтому мы осторожно спустились вниз и, нащупав ногами след, шли по этому глубокому следу, который петлял среди темных холмов, до тех пор пока меж деревьев не блеснул огонь лагерного костра.

Весь вечер мы не могли успокоиться, потому что видели сразу трех носорогов, а рано утром, во время завтрака, явился Друпи и сообщил, что на опушке, менее чем в двух милях от лагеря, пасется стадо буйволов. Мы поспешили туда, еще ощущая во рту вкус кофе и лососины, полные того утреннего возбуждения, от которого сильнее бьется сердце. Туземец, которому Друпи поручил следить за буйволами, указал нам место, где они пересекли глубокий овраг и выбрались на лесную поляну. По его словам, в стаде было больше десятка голов и среди них два крупных самца. Мы бесшумно зашагали по звериным тропам, раздвигая лианы; то и дело попадались следы, горки свежего помета, но, хотя мы все дальше углублялись в лес (слишком густой, а потому неудобный для охоты) и сделали большой круг, буйволов нигде не было и в помине. В одном месте мы услышали крики клещеедов, увидели, как они взлетели, – и только. В лесу было много носорожьих следов, кучами лежал похожий на солому помет, но нам попадались лишь зеленые лесные голуби да обезьяны. Когда мы выбрались на опушку, до пояса мокрые от росы, солнце стояло уже высоко. День выдался жаркий, ветер еще не поднялся, и мы понимали, что все носороги и буйволы, которые ночью выходили из лесу, теперь забились в глухую чащу и отдыхают в холодке.