Твой след ещё виден… - Юрий Марахтанов

Это потом, потом, через год-два Кирилл задумается над тем, что в порочную технологическую цепочку захвата конкретного завода, и он вставил своё, наверное, ключевое звено. А поначалу, уже к осени 93-го года, он с женой впервые отдыхал по путёвке на Кипре. И ГЮЛи с жёнами уехали от трудов праведных в дальнее зарубежье: кто в Испанию, кто – в Израиль. Уже три месяца завод находился в их руках, а после Кипра директором должен стать Кирилл. Но товарные потоки давно и прочно осели в «Регионспецстрое», принося немалые прибыли.

Заводу возвращали пока немного: себестоимость, за которой, впрочем, бдительно присматривал Кирилл. Иногда не возвращали в денежном эквиваленте и этого: немного подкорректировали папу Карла, изъяв из формулы «товарно-денежные отношения» понятие «денежные». Брали ходовую продукцию завода, а расплачивались бартером. Здесь рулил Лёха. В этом деле: поменять шило на мыло, да ещё с приваром – он был не просто ловок, но и плутоват. В общем – продувная бестия. Но делал он всё с такой искренней уверенностью, что Кирилл начинал верить: именно этих синюшных курёнков или «килек в томате», рабочие полухинского завода, а теперь уже открытого всем бедовым ветрам акционерного общества, – отродясь не едали. Только и ждут, когда этими деликатесами за их трубы расплатятся: «Батюшка ты наш, кормилец!»

Но было бы смешно, если бы иногда не становилось Кириллу грустно.

В жизни его пороли один раз. А надо бы, как минимум – два. Теперь понимает – три.

Они – погодки сталинской и послесталинской эпохи свалились на шею бабушки не по своей воле. Кирилл с сестрёнкой, двоюродный брат Славка – с сестрой. Жили в одном частном доме, питались с одной кастрюли.

– Паразиты, свалились на мою голову! – часто, устав от раннего вдовства, от незаживающих ран за двух погибших в «Отечественную» сыновей, бурчала бабушка, не зная чем их накормить. – Что же вам каждому наособицу готовить?! – и угрожающе гремела у печки ухватом.

Однажды, держась, кто за подол, кто друг за друга, – они выходили с рынка и клянчили у бабушки на мороженое.

– Какое мороженое! Опять дохать будете! – не зло пыталась отвязаться она, украдкой пересчитывая в кошельке мелочь.

Стояло лето, и чёлка прилипала ко лбу под панамкой Кирилла. Он брёл, цепляя рантами сандалий пыльную землю, и слушал, как канючит Славка. Увидел, как идущая впереди женщина обронила деньги. Не заметила. Бумажка оказалась рядом. Он нагнулся, будто вынуть камешек из сандалии, подобрал бумажку, на которой стояло число «100». Зажал в левом кулаке и догнал бабушку. Она всегда водила его с левой стороны, держа за руку. В другой руке – сумки. Старшая двоюродная сестра Галька тащила на руках маленькую Нинушку, а Славка плёлся рядом, продолжая ныть. Кирилл мог вернуть деньги, но левая его рука не разжималась. Так и шёл: в левом кулаке – деньги; правая ладонь – в ладони бабушки. Но перед единственной на их Песках асфальтовой улицей, по которой иногда ездили машины, бабушка решила поменять сумки. И он, перебежав к правому её боку, сунул сжатый кулак в её руку.

– Кулак-то разожми, держись крепче, – тут всё и обнаружилось. Кирилл и рад был уже вернуть «сотню», да женщины-то след простыл.

– Это почти половина моей пенсии! И молчал пар – разит! Вот, смотри, Николай. Вырастили. Копейки сроду чужой не брали! – бабушка сама наказать не взялась, любила Кирилла и прощала многое.

Отец порол неумело. И как сейчас понимает Кирилл – не за то, что подобрал, а от отчаянья: вкалывают с матерью сутра до ночи, а детям на мороженое в шоколаде не всегда хватает; если и покупают, то в бумажных стаканчиках по девяносто копеек. Куда на сто мороженых деньги подевались, Кирилл так и не узнал. Через месяц, правда, сандалии новые купили и бархатную с красно-зелёным орнаментом феску, в которой он не узнавал себя сам. Смотрел в зеркало, а оттуда глядел на него незнакомый турчонок.

С тех пор закрыл чулан души с корявой надписью «корысть» и никогда не открывал больше. Всегда казалось, что заросло там всё, как чердак паутиной, замок заржавел и ключ потерян. Так нет – открыли.

И кто? Само государство сняло с ржавых петель дверь, спросило: «Это что за подклеть? Вывеску – сменить. Напишите – „предприимчивость“. Закуток – использовать. Весь Запад так живёт».

И не посоветовало, а приказало даже. А ведь у каждого такой чулан своего часа дожидался.

В последнее время у Кирилла бессонница. Или же будто спит, но каким-то тревожным сном: в страхе за семью, детей особенно; в поисках себя самого – больше прежнего, генного уровня, когда Будда помнил себя козлёнком, а Толстой – как его пеленали. Но Кирилл в поисках пошёл в такой космос, которого пугался сам. Хотя тяга к поиску была наследственной, от отца. Он был человек, физически несовершенный, изуродованный в детстве полиомиелитом, от которого остался горб. Отец не мог самоистязать себя физически и получать от этого удовлетворение или приносить пользу обществу, но Всевышний наградил его другим – дал право на благородство, проницательность, совесть и скромность, и, странную для его времени – мечтательность.

Только теперь, когда в своей горячности и поспешности, уже Кирилла дети, возвращали ему то, чем он так бездумно, упрямо, несправедливо и неразумно истязал когда-то отца, Кирилл стал искать пространство, где ветры позволяли дышать. Паролем к входу туда были всего две согласные буквы в корне их фамилии Баратхановы. Этим редким для русских просторов гортанным сочетанием «тх» – словно удар молнии из туч – занимался ещё отец. А теперь – Кирилл. Но если для отца поиск своих корней был частью жизни, то для Кирилла – только отдушина и попытка распахнуть окно в тесной, душной келье.

Заполночь Кирилл взял рукописи отца и стал перечитывать цитаты из древних философов, которых отец любил: «Много ветров скапливается вместе, вращается с силою и воспламеняется, а потом часть их обрывается и с силою рушится вниз, образуя молнии… Облака трутся и рвутся, образуя громы, наполняющие пространство»

И знает, что надо уснуть, но не может. Тогда по придуманной для себя схеме он взбирается на шершавую, широкую, надёжную, как диван в детстве, спину слона и, покачиваясь в такт мыслям, плывёт по Земле к своему прошлому…

СЛОН № 1

Раб

Шёл триста сороковой год дохристовой эры. Люди не знали, что пирамида их перевёрнута: они спускались по её ступеням, но им казалось, что – взбираются по ним. Их годы отсчитывались от большего к меньшему. Они жили племенами, брали в полон рабов и радовались этому.

Но уже ушёл от войн Иехония и переселился в Вавилон, чтобы дать жизнь Салафиилю, от которого родится сын Зоровавель, а от него – Авиуд, сыном которого станет Елиаким родивший Азора, ставшего отцом Садока – и от него уже начала существовать последняя из девяти групп устной памяти рода Христова, возглавил которую Ахим – сын Садока – радовавшийся сыну своему Елиуду, родившему ему внука Елиазара, род которого продолжит Матфан, передавший память рода сыну Иакову – отцу Иосифа – он, в любви с Марией и принесёт миру Христа, от которого и начнётся другая эпоха.

Но это будет потом. Пока же колесницы и кони гортанных персов покрывались чужеземной пылью, храпели и дыбились под своими горластыми всадниками, и развлекались вместе с ними, беря в галоп, и не ощущая тяжести привязанного на верёвку раба, кувыркавшегося позади, и окропляющего своей кровью убегавшую из-под него родную землю; и в восторге взвивались ввысь стрелы лучников, превращаясь в точки; и доставали непокорные спины рабов жала длинных копий; и бичи, погоняя, заносились над спинами рабов, змеями извиваясь над ними.

Но и эти игры надоедали животным, тогда они переходили на рысцу и, бредя медленным строем, клонили храпящие морды влево, навстречу красному, падающему в степь, солнцу.

– Камар! – раздавался в предвечернем походном шуршании голос шахе.

Повелитель войска привставал в колеснице, взмахивал рукой в направлении синевшего вдали холма, который стал теперь виден; и все, ведомые шахе, пришпоривали своих коней.

И опять раб, индус Ратхама из последних сил прибавлял шаг, переходил на бег; натянутая верёвка резала запястья, но он уже знал, что скоро крикнут: «Бахтан!», – и это будет означать остановку на длинной, непонятно куда, дороге. Рядом с подножьем холма так и происходило. Спешивали коней, ятаганом обрубали верёвку, потом, полоснув по спине раба бичом, смеялись:

– Якши, батур! – и кидали под ноги кусок лепёшки.

– Ратх… ма, – вскинув голову, произносил в ответ раб.

– Ешь, собака, – смеялся один из персов, ещё раз опуская бич на спину раба.

– Ратх… ма – упрямо повторял тот.

Вольный звук «а» вдруг проглатывался пересохшим горлом вместе с болью от ещё одного удара: исчезал и не показывал эту боль. Горек был этот глоток, как вытоптанная копытами полынь на майдане у холма; и короток, как степная ночь перед утренней, дальней дорогой.