Может собственных платонов... - Сергей Андреев-Кривич

«В монастыре, — сообщалось в одном из документов, — собрались и заперлись многие воровские и казенные люди карнаухие, и у многих руки сечены, и у редкого человека спина не жжена и кнутом не бита… Собрались солдаты и холопы боярские, из Дону и с Волги многие воровские казачишки».

Откуда же эти карнаухие — с отрезанным ухом, с сеченой рукой, жженой спиной, битые кнутом?

«Из Разина полку».

Крестьянская война, поднятая Степаном Разиным, начавшаяся в 1667 году, достигшая высшей точки развития в 1670 году и продолжавшаяся и после того, как Разина выдали изменники, закончилась в 1671 году. Восстание было подавлено. Взятых в плен казнили, секли им руки, отрезали уши, шел пыточный сыск. А те, кто не попал в руки правительственных войск, старались уйти подальше.

В монастыре до самого конца восстания оставался архимандрит Никанор, мятежник. В день, когда монастырь был взят, 22 января 1676 года, он попал в плен и был казнен. Во все годы «сидения» он возглавлял монастырь. Но в важнейшем деле собственно обороны главными в пору наивысшего подъема восстания были «мирские пущие завотчики». Избранные сотниками Исачко Ярофеев сын Воронин и Самко Васильев возглавляли всю оборону монастыря вплоть до конца восстания; они были признанными его руководителями. Беглый боярский холоп Воронин пришел в монастырь «из Разина полку», не ранее лета 1671 года. Самко Васильев был в монастыре уже при начале восстания. Воронин пал в бою 22 января 1676 года, в тот же день Васильев попал в плен, он был казнен. Среди «мирских пущих завотчиков», кроме Воронина и Васильева, называли еще Хрисанфко Бороду, Коземку Вараксу, Никифора Камышнина, Коземку Хромого.

И до 1671 года среди бельцов, а подчас и монастырской братии, случались разговоры, которые были не по духу монастырским правителям. Когда же в монастырь пришли разинцы и взяли верх, подчинили себе всех иноков и мирских людей, тогда пошли уж совсем вольные речи.

Случилось как-то одному пришельцу с Дона казаку Ивану Косому, которой с Разиным ходил в походы уже с 1667 года, побывал в Персии, говорить с усердным трудником Федором Савиновым. Было это после схватки, которая произошла при вылазке из монастыря.

Казака ранило пулей в ногу, Федор помог ему дойти, провел в ворота, когда бывшие на вылазке возвращались обратно в монастырь. Рана оказалась не тяжелой, кости не сломало, только по мясу прошло. Казак перевязал рану тряпицей. Потом они сели на бревно, и между ними завязался разговор.

— Слушай-ка, Федка, — говорил казак, — к вашим вот тут я приглядываюсь, какие вы, за что стоите, чем держитесь. Видел тебя в переделках. Рука у тебя крепкая, топор держишь. Да и на стене с тобой стоял. Из пищали стреляешь, с мушкетом тружаешься. Вот и хочу тебя спросить: за что так усердно бьешься?

— Как за что? За веру истинную. Как все защитники соловецкие.

— Это правильно. Без веры человеку не быть. А что твоя вера?

— Как что? Двумя перстами крестным знамением себя осенить, осьмиконечный крест едино чтить.

— И за то на смерть идешь?

— Мало ли?

— Слушай, Федка. Один на один говорим. За одно это кончину готов принять?

Федор даже встал и ступил шаг к казаку.

— Ты-то зачем к нам в обитель пришел?

— Ну, ну, горячий. В драку, что ль? Нехорошо, нечестно, видишь, рана у меня. Уважить надо. Ишь, — ухмыльнулся Иван Косой, — ручищи да плечищи. Медведя сломишь.

Казак кивком показал место поближе к себе.

— Сядь.

Федор сел.

— Постарше я тебя. И успокойся. Я ведь тоже за старую веру. Истинная молитва от двух перстов, а не от трех, от щепоти.

— Так. Блаженнии отцы Петр Дамаскин, Феодорит Епископ и премудрый Максим Грек повелевают нам креститься двумя перстами, а не тремя.

— Ага, вон оно как. Из какой глубины идет. Ты что же — грамоте умеешь?

— Умею.

— Ну так. И о кресте все знаем. Об осьми концах.

— От трех древ сложен. От певга, кедра и кипариса.

— Кедр и кипарис знаю что такое. Кедр и неподалеку, гляди, встретишь, а на кипарисы в Персии как был, нагляделся. Он вверх, кипарис, глядит, ровно игла, тонкий такой да узенький. Будто проткнуть что хочет. Вот на вашу ель северную походит. И скажи — какое важное дерево. А вот певг что такое?

— Певг — сосна.

— Тут просто. Сосна она сосна и есть. Простое дерево, а без него в таком деле великом не обошлось.

— А о четырех концах крест — крыж, крыж латынския веры. О нем никто же от святых не воспомянул во едином слове, чтобы ему предпочтену быть истинному кресту господню. А царь чтит ныне крыж.

— Царь?

— Царь. А того не хочет знать, что во истории пишется. Когда пришла в царствующий град Москву из Царя-града царевна Софья к великому князю Ивану Васильевичу, а с нею пришел из Рима от папы посол и нес перед собою крыж, великий князь Иван Васильевич и преосвященный Филипп, митрополит Московский и всея Руси, и весь освященный собор, и царский синклит, и весь московский народ с тем крыжом к царствующему граду Москве подступиться не дали.

— Скажи, все знаешь. Учен.

— И тебе бы надо. Знать, за что стоишь. А еще и вот. В старых книгах писалось Исус, а в новых книгах выходу Никона патриарха против прежнего написано с приложением излишния буквы: Иисус. А нам не только страшно так в молитве сказать, страшно даже и помыслить об этом.

— От одной буквы и такой страх.

Федка нахмурился.

— Ну, ну, воин, не хмурься. Авось не испугаюсь. Скажи еще вот. Почему ты про то, что спрашиваю, вроде как по писаному говоришь?

— По писаному и есть. Наизусть с писаного выучил. Как окончится война наша, пойду в монахи. Раньше думал: отбуду свое по обету, уйду в мир, а теперь вижу — лучше в монахи.

— Двумя перстами, об осьми концах, крыж, — повторял казак. — А слыхал ты, что есть и бояре и дворяне, которые за то же?

— Значит, и те в праведной вере.

— В праведной, — процедил сквозь зубы казак. — А царь чтит ныне крыж?

— Да, царь.

— Стало быть, ты с крестом праведным против кого?

Федкa от неожиданности захлопал глазами.

— Задачу задал? — спросил казак.

Федка ответил зло:

— А почему он чтит крыж?

— А вот ты побывай у него да спроси. Посадит он тебя рядом, потолкуете вы по душам, да таково ласково тебе все и пояснит.

— Посадит…

— Ого! Монах! Монах! Злобиться-то монаху! Теперь вот что еще скажи: за что твоя молитва праведная от двух перстов?

— Как за что. За правду.

— А что правда?

— Как что…

— Так она перед тобой и сияет необоримая, или, может, поискать ее когда нужно? В миру-то, посередь людей.

Федор не отвечал.

— Нет ли и кривды?

— Бывает…

— Малость пособлю тебе. Ты откуда?

— С Двины я, с Курострова.

— А подале того на полдень бывал?

— Не случалось.

— Много земли в ту сторону лежит, много. Вот про бояр да дворян только что речь была.

— Слыхал. И сюда, в Соловки, приходили на богомолье.

— Какие они?

— А будто как и мы.

— Смиряются духом.

И вдруг казак добавил злобно:

— Надел волк овечью шкуру.

— Не любишь ты их.

Казак развязал кушак, повернулся спиной к Федке, высоко на плечи поднял рубаху.

— Вот это ты видел?

По обнаженной спине шли мясистые рубцы, краснели тяжи, стянувшие пробитую до мяса кожу.

— Чем тебя так?

— Плетьми.

Казак опустил рубаху.

— От боярина нашего благодарность за службу. Конюхом у него был. Да напоил как-то неостывшую лошадь, села она на ноги, а лошадь та любимая бояринова была. Вот и получил благодарность за службу. Чуть жив остался. Как встал да поправился — на Дон, в казаки. Не поймали.

— У нас бояр да дворян нету.

— А земли русской не только что у вас.

— Далеко.

— А спина моя тебе понравилась?

— Не понравилась.

— Ты по какому такому случаю здесь в бельцах, в трудниках, обретаешься?

— Грех на мне, — потупился Федка.

— Велик ли твой грех?

— По морю мы шли. Завязался нам противняк[35] да в силу вошел. Било нас море. Случилась беда. Коч наш о скалу. Все вплавь. А один в буруны попал, закружило его. Митька. Из нашей деревни. Друг-приятель. Я за ним в море. Под буруны. Покрепче я его. Первый по силе в деревне. Да схватили меня за руки, не пустили. Надо бы посильнее рвануться. Авось и вырвался бы. Ну, помедлил, а оно уже и поздно было. Крик Митькин последний не забуду, помирать буду. Замаливаю грех.

Казак хорошенько прокашлялся, выпрямился, повел плечами, поправил шапку и сказал басовито:

— Ежели, Федор, такой грех замаливаешь, чуешь, значит, что не один на земле живешь. Вокруг люди. Пройди всю землю русскую, далекую, нечужим оказался бы. Случись ты с нами, кто со Степаном Тимофеевичем на боях бывал, как по России-матушке мы шли, чуть не половину ее прошли, случись там, может, и ты правду какую для себя нашел. Выручать было что, было кого. Нашел бы ты ее, правду, от двух перстов да креста осьмиконечного не отходя.