Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович

11 марта 1997

Двенадцать вялых

Американцы почему-то уверены, что их главные новости являются животрепещущими темами во всем мире. Даже и я, ненастоящий американец, думал, что «Дело О-Джей Симпсона» потрясло все просвещенное человечество. В июне 1994-го, как и вся страна, я не отрываясь следил по телевизору за «медленной погоней», когда джип Симпсона катил по лос-анджелесскому фривею, окруженный полицейскими автомобилями. Подозреваемый в страшном убийстве О-Джей сидел там, приставив пистолет к своему виску. Полицейские по сотовому телефону уговаривали спортивного и телевизионного кумира «не делать этого». В последующие дни все программы новостей и специальные сообщения передавали только подробности трагедии. Все остальные новости планеты были зажаты в минимальную щелку времени.

Через несколько дней после этого я приехал в Москву и увидел, что там эта новость никого не «колышет». Да и во всей Европе мало кто обращал пристальное внимание на американские «страсти-мордасти».

Речь в этой статье пойдет, собственно говоря, не об этой истории как таковой, а об одном весьма важном ее последствии. Несколько слов все-таки должно быть сказано о том, что произошло.

Черный красавец О-Джей, который был для миллионов американцев символом успеха, зарезал — очевидно, из ревности — свою бывшую жену, белую красавицу Николь, и ее молодого друга, еврейского парня Рона Голдмана. Все улики были против О-Джея, кровь жертв была обнаружена на его одежде и в его автомобиле. Защита, возглавляемая агрессивным черным адвокатом Джонни Кокраном, выдвинула совершенно вздорную версию полицейского заговора, согласно которому белые расисты из полиции подбросили кровавые улики в дом Симпсона. Суд присяжных оправдал убийцу.

Вот тут-то и начинается юридический кризис, который может потрясти всю многовековую систему западного правосудия. Закачался институт присяжных. Мне кажется, что этот конфликт имеет большое значение и для нашей России с ее попытками избавиться от коммунистического беззакония.

Когда-то в Советском Союзе институт присяжных казался нам недосягаемой вершиной совершенства. Подумать только, вердикт выносят не назначенные властями «тройки», а двенадцать представителей самого населения; вот она, демократия в действии! За время жизни в США меня три раза призывали к исполнению этого гражданского долга. Более близкое знакомство с системой отбора присяжных еще задолго до процесса Симпсона поколебало мое восхищение.

Перед каждым процессом зал суда набивается признанными гражданами. Начинается долгая, на весь день, а то и на два, процедура. Нетрудно заметить, что все занятые, то есть активные, люди под разными предлогами стараются отбояриться. Никто не хочет на неопределенно долгий срок процесса забрасывать свои дела и изолироваться от общества. Я и сам всеми силами старался отбояриться, выдумывая всякие причины, и все три раза был очень рад, когда это удавалось. Не мог же я на самом деле отложить контрольные работы студентов, или не поехать на заокеанскую писательскую конференцию, или отменить встречи с какими-нибудь издателями. Остаются, стало быть, люди менее деловые, то есть неактивные, или, так скажем, вяловатые.

Одной из главных задач судьи является отбор беспристрастных присяжных. Для этого всех отобранных внимательно расспрашивают, слышал ли он (она) что-нибудь о данном криминальном деле. Предпочтение, разумеется, отдается тем, кто ничего не слышал. Это предпочтение, надо сказать, было в ходу, когда отбирали присяжных для второго, «гражданского», процесса О-Джей Симпсона. Как можно было найти таких, кто ничего не слышал и не видел, после того как вся страна полтора года смотрела день за днем весь первый, криминальный, процесс? Выходит, все-таки нашли? Еще одним требованием является то, чтобы у будущего присяжного не было предварительного мнения или эмоций по данному делу. В связи с этим вспоминается, как после вынесения оправдательного приговора один из присяжных, пожилой негр, высказался в том смысле, что черный человек всегда должен защищать черного человека. Из двенадцати присяжных девять были черными, поскольку суд проходил в районе с преимущественно черным населением. Никто не спросил отобранных присяжных, в какой степени они знакомы с юридической азбукой, знают ли они, что такое проба на ДНК, решающий фактор в деле, где пролито было столько крови.

Похоже, что институт присяжных, который, очевидно, был хорош в патриархальных колониях восемнадцатого века, в наши дни безнадежно устарел. Вместо некомпетентных, вялых, не способных сопротивляться настырной демагогии граждан современному обществу нужен профессионально подготовленный и интеллектуально зрелый, постоянно функционирующий и хорошо оплачиваемый корпус присяжных, избираемых на определенный срок, скажем на четыре года, жителями определенного района. Необходимо, разумеется, отказаться и от ритуальной дюжины. Не говоря уже о громоздкости, четность этого числа потенциально несет в себе тупиковую ситуацию. Семерка профессиональных присяжных будет гораздо эффективнее и справедливее. Живодеру труднее будет уйти от такого совета безнаказанным.

Из разряда анекдотов. На днях сообщили, что после выступления экспертов и оглашения результатов ультрасовременных тестов присяжные города Санта-Моника попросили предоставить им лупу.

25 марта 1997

Памяти Терца

25 февраля скончался Андрей Синявский.

Нелегко будет России замолить свою вину перед Синявским. В его судьбе она раскрыла во всю ширь и глубь всю свою «бездну унижений». Эта, по его же собственному определению, «родина-сука» выявила еще в ранние студенческие годы исключительный талант, незаурядный ум, начала с ним «работать», то есть шельмовать самым гнусным образом, ну а потом, когда выяснилось, что молодой человек не сдался, не дал погубить свой талант и душу живу, рассвирепев, засунула в свое узилище и только уж потом, отжевав, отглумившись, выплюнула за границу. Утерлась, довольная: все-таки молодость сожрала.

С другой стороны, для той же самой России в ее какой-то, может быть, почти не существующей или совсем не существующей, но витающей над нами астральной модели — иными словами, для «идеалистической России» — имена Синявского и Даниэля навсегда останутся символами борьбы и даже победы. Судилище 1966 года, вместо того чтобы запугать, открыло в обществе существование какого-то трудно объяснимого резерва свободы, то ли уцелевшего со старых времен, то ли накопившегося заново.

Так или иначе, дальше все пошло в присутствии и под пристальным наблюдением Андрея Донатовича Синявского, человека весьма оригинальной внешности. Маленький, с длинной бородой и косым глазом, он вроде бы напоминал нам каких-нибудь пустынников или лесовиков, однако всякий раз, как я его видел, я вспоминал бритого Сартра.

Разумеется, было что-то общее у этих двух людей не только во внешности, но и во взглядах на суть человеческого бытия, то есть, по-сартровски говоря, «экзистанса». Своей личностной и художественной практикой Синявский как бы всегда подтверждал один из ведущих постулатов сартровской философии, постулат о могучем и грозном уровне человеческой свободы. Человек способен сделать выбор среди альтернатив, удовлетворяющих определенную цель. Он способен также выбрать цель из тех, что способны удовлетворить определенную, то есть тоже выбранную, человеческую природу. Таким образом, не существует никаких ограничений человеческой свободы, а те, кто говорит о психологическом детерминизме, на самом деле просто пытаются избежать ответственности за свой выбор.

Многие произведения Синявского-Терца, такие, например, как «Крошка Цорес» или «Спокойной ночи», можно рассматривать как притчи о человеческой свободе. Он, казалось, органически не мог произнести слова «мы», то есть связать себя хоть какими-то путами. При чтении Терца тебя то и дело пронизывает чувство тотального одиночества. Герой «Голоса из хора» — это, по сути дела, то же самое лицо, что и «Пхенц», притворяющийся человеком, мыслящий отросток из космических глубин. Бесформенность изначальной человеческой ситуации в мире является как бы необходимым элементом для его радикальной свободы. Существование тем не менее предшествует сути. Человек отрицает пустоту мира, создавая его суть для себя, переделывая «вещь в себе» в «вещь для себя», сам создавая для себя структуру мира.