Грезы и тени - Александр Амфитеатров

— Что такъ поздно? проворчалъ онъ, отвѣчая на мой привѣтъ, — зачѣмъ пожаловалъ?

— Дай мнѣ увидѣть Его… сказалъ я.

— И ради того ты, въ такую пору, оставилъ теплую постель? Юпитеръ и Юнона! Люди Іерусалима! не сошли ли вы съ ума?.. Но я радъ тебѣ, еврей! Садись къ огню и раздѣли съ нами ужасъ этой ночи… Спокойно ли въ городѣ?

— Все кромѣ сна.

— Да! да!.. кровавые призраки бродятъ по улицамъ и стучатся въ дома живыхъ: страшныя грезы реютъ надъ постелями и кричатъ въ уши спящихъ неслыханныя рѣчи… Еврей! я старый солдатъ, служу второму кесарю — да хранятъ его боги! — былъ и въ Испаніи, и y бриттовъ и, въ числѣ немногихъ, спасся отъ бойни въ Тевтобургской пущѣ. Тамъ лежалъ я три дня и три ночи, спрятавшись подъ корни вывороченнаго бурею дуба, и своими глазами видѣлъ, какъ души убитыхъ воиновъ реяли, при свѣтѣ мѣсяца, наравнѣ съ вершинами вѣковыхъ деревъ и, неукрощенныя самою смертью, продолжали рубиться, какъ будто еще облеченныя плотью. Но тѣ ночи, въ сравненіи съ этою были веселымъ пиромъ. Касторъ и Поллуксъ! На мѣстѣ игемона я не наложилъ бы руки на вашего философа. Онъ былъ Божьимъ человѣкомъ. Я видѣлъ его сегодня первый разъ въ жизни, но, когда онъ скончался, мнѣ стало грустно, какъ будто умерла моя душа. Ты нехорошо поступилъ, что ударилъ Его…

— Постой… скажи мнѣ — кто тамъ плачетъ?.. Зачѣмъ же ты хмуришься и страхъ на твоемъ лицѣ?

— Взойди и узнаешь! угрюмо отвѣтилъ солдатъ.

Онъ выдернулъ изъ костра горящую головню и подалъ мнѣ. Я поднялся на холмъ. Колѣни мои дрожали, и шумъ собственныхъ шаговъ пугалъ меня. Рыдавшій, заслышавъ меня, заглушилъ свои вопли, и только изрѣдка проносились въ воздухѣ слабый стонъ или подавленное всхлипыванье. Я сталъ предъ крестами и поднялъ головню; пламя освѣтило холмъ: я былъ одинъ съ тремя казненными. Высоко надъ собою я увидѣлъ мертвое лицо Пророка. Я коснулся концами пальцевъ до ноги Его. Она была холодна. Я вонзилъ головню въ землю и задумался…

— Таинственный и Великій! ты проклялъ меня или отпустилъ мнѣ вину сегодня? Быть можетъ ангелъ-мститель незримо поднялъ на меня разящій мечъ, a Ты, всегда всѣмъ прощавшій, и теперь словомъ милосердія остановилъ грозную десницу?

Если ты Богъ… О, какъ ужасна эта мысль мнѣ, которыя такъ оскорбилъ Тебя!.. Если Ты Богъ… Я служилъ Ему всею моею жизнью, питался Его обѣтованіями, обливалъ слезами листы священныхъ пергаментовъ. Я любилъ Сіонъ за то, что онъ — мѣсто Божіе, мѣсто истины.

И что же? Когда истина явилась на землю во плоти, я помогалъ врагамъ ея распинать ее на крестѣ!

Какъ жить? куда, зачѣмъ идти съ такою мыслью? Она отравитъ сердце, какъ листокъ борца заздравную чашу, источитъ мозгъ, какъ червякъ яблоко.

«Что есть истина?» спросилъ Тебя римлянинъ и оставилъ Тебя, не ожидая отвѣта. Ужели истина — не скрижаль, не твердый, жесткій камень, непокорный ни людямъ, ни временамъ, единый и неизмѣнный для всѣхъ вѣковъ и народовъ? Ужели и она, какъ духъ, облекшійся плотью, мужаетъ, старѣетъ, умираетъ и вновь возраждается вмѣстѣ съ міромъ, живущимъ исканіемъ ея?

Мы имѣли завѣтъ. Ты равнодушно прошелъ мимо него. Онъ обветшалъ для Тебя. Ты несъ Свое слово, Свою новую истину. Но она показалась намъ грезой, потому что не то понимали мы въ вдохновеніяхъ вѣщихъ мужей прошлаго, не того мы ждали отъ нихъ!

Зачѣмъ они заставили насъ создать своего громоноснаго Мессію? зачѣмъ Ты позволилъ намъ полюбить его — дитя нашего воображенія — и тысячелѣтія жить мечтою о немъ? Мы, какъ Илія, ждали Тебя въ вихрѣ бури и не узнали Тебя, пришедшаго въ тихомъ вѣтрѣ. И вотъ — Ты погибъ, и кровь Твоя на насъ и на дѣтяхъ нашихъ.

Увы! увы! Не именемъ ли Твоимъ говорили намъ мужи старыхъ вѣковъ? Но Ты пришелъ и смылъ ихъ рѣчи, какъ морская волна смываетъ слова, начертанныя на пескѣ. Ты отвергъ все, въ чемъ привыкли мы, темные люди, видѣть Твое высшее проявленіе на землѣ. Мы ждали царя въ порфиръ, — намъ ли было искать его подъ рубищемъ нищаго? Мы ждали воина съ мечомъ, — намъ ли было признать его въ миротворцѣ, учившемъ смиряться, страдать и любить?

И вотъ — вѣка обѣщали Сіону всемірное царство, a Ты оставилъ его во всемірномъ рабствѣ. И сердце мое рвется отъ боли, и я не понимаю Тебя и Твоей истины. A чего я не понимаю, тому поклоняться боюсь, не смѣю то любить, тому вѣрить не въ силахъ.

Меня прервали рыданія многихъ голосовъ. Свѣточъ мой давно догорѣлъ и погасъ. Я не зналъ — кто плачетъ, не могъ опредѣлить, гдѣ стоятъ они, и, когда окликнулъ ихъ, мнѣ не было отвѣта. Я слушалъ и не слышалъ знакомыхъ голосовъ учениковъ Его. Съ каждымъ мигомъ налетали новые рыдающіе звуки; они окружили меня, они были всюду: вверху, внизу… Я слушалъ плачъ и различалъ слова, и волосы зашевелились на моей головѣ.

— Слава Тебѣ, міру свѣтъ показавшему! Съ пламенникомъ любви вошелъ Ты въ тьму міра, и дрогнулъ мракъ, и побѣжалъ предъ Тобою, и самая смерть Твоя — побѣда надъ злобой его! Ты висишь, холодный и безчувственный, и свѣтильникъ выпалъ изъ Твоей пронзенной руки, но яркими лучами сіяютъ Твои кровавыя раны.

Страшна была земля, дики были люди. Ты нисшелъ къ нимъ и отразилъ на нихъ лучи царства славы. Дьяволъ поставилъ грани между людьми — Ты ихъ разрушилъ. Предъ Тобою нѣтъ ни великаго, ни малаго, нѣтъ блаженства однимъ за горе другихъ, нѣтъ ни рабовъ, ни повелителей, ни судящихъ, ни судимыхъ. Міръ — область Твоего царства, всѣ племена земныя — Твой народъ, братствующій во имя Твое. И нѣтъ племени, достойнаго предъ очами Твоими болѣе другихъ племенъ. Ты не знаешь ни эллиновъ, ни римлянъ, ни іудеевъ. Для Тебя человѣкъ — только человѣкъ!

Великое имя «человѣкъ», но тьма и грѣхъ унизили его, Ты воскресилъ его поруганную славу. Люди восхвалятъ въ Тебѣ Бога, ангелы оплачутъ и воспоютъ въ Тебѣ человѣка.

Человѣка, какимъ замыслилъ его Творецъ, воззвавъ изъ персти свой образъ и подобіе, — человѣка, не вѣдавшаго ни адамова паденія, ни каинова грѣха.

Великій! Слава Тебѣ!

Я внималъ, дрожалъ, не зналъ, что думать: гдѣ я и что со мною — брежу я или все это наяву. A звуки росли и множились, плыли во тьму грозной ночи отъ востока и запада, съ полудня и съ полночи, падали съ чернаго неба и гулкимъ рокотомъ откликались подъ землею. Холмъ трясся и стоналъ подъ моими ногами.

Звуки росли — и разразились громовымъ ударомъ. Точно вся мать-природа содрогнулась и воплемъ древней Рахили, лишенной чадъ своихъ, прокляла наше жестокое дѣло, прокляла мою страну, мои народъ — и меня больше всѣхъ въ томъ народѣ.

Я упалъ, оглушенный громами, испепеленный молніями, полумертвый, но — живой! И, падая, видѣлъ, какъ въ разорванной вихремъ завѣсѣ чернаго неба мчался Онъ на волнахъ желтаго пламени, и тьмы темъ крылъ трепетали вокругъ Него, тьмы темъ лицъ благоговѣли Ему, тьмы темъ очей лили на путяхъ Его святыя слезы, тьмы темъ мечей небеснаго воинства окружали молніями славу Его.

Онъ видѣлъ меня; сквозь бурю и громы я слышалъ вновь изъ устъ Его:

«Живи! иди!..».

Лучъ зари оживилъ меня, безъ памяти поверженнаго y креста. Я всталъ. Три тѣла висѣли предо мною. Тѣмъ двумъ, что еще вздрагивали въ послѣднихъ судорогахъ, я не повѣрилъ, что они живы. Тому, кто былъ мертвъ, я не повѣрилъ, что Онъ умеръ. Я зналъ, что Онъ живетъ и вновь озаритъ міръ Собою, и я буду жить, чтобы вновь видѣть Его. Онъ въ мірѣ былъ, но я — человѣкъ міра — не позналъ Его и оскорбилъ. Онъ видѣлъ душу мою — пожалѣлъ меня и простилъ. Простилъ, но хотѣлъ научить меня Себѣ и пламень упрямой души, противъ Него обращенной, сдѣлать свѣтильникомъ во имя Свое.

Онъ бросилъ меня въ пустыню міра свидѣтелемъ, какъ населитъ Онъ ее Своимъ благомъ и просвѣтитъ Своею любовью.

Жить и ждать! Идти и видѣть! Видѣть и знать! Знать и любить!

Я поклонился Ему — сошелъ съ холма и съ тѣхъ поръ не видѣлъ уже дома отцовъ моихъ. Громада міра объяла меня. Вселенная стала моимъ домомъ, человѣчество — моею семьею. Я гражданинъ всѣхъ странъ, народовъ и поколѣній. Я живу и иду, творя волю Пославшаго меня. И проклятіе Его стало мнѣ благословеніемъ! Я видѣлъ Его побѣду, видѣлъ, какъ міръ вражды и слепоты становился Его міромъ, и понялъ, что все ничтожно на свѣтѣ, все, что люди задумали и создали по людскому. A сильна лишь та небесная любовь, отцомъ, вѣстникомъ и подвижникомъ которой Онъ пришелъ къ намъ и ушелъ отъ насъ, которой живымъ памятникомъ Онъ оставилъ меня въ мірѣ.

Понявъ Его, a понялъ себя, людей, всю природу; я понялъ все, потому что понялъ Бога. Понять — значитъ любить.

Я жду Его — и жду безъ страха, потому что живу и иду во срѣтеніе Ему. Я часовой, забытый на безсмѣнной стражѣ, чтобы возвѣстить людямъ возвращеніе Его въ міръ. Возвѣстить — и умереть отъ луча славы Его съ радостнымъ воплемъ:

«Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ!»

ИЗЪ КАВКАЗСКИХЪ НАБРОСКОВЪ

АРИМАНЪ

Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцери — самому проклятому гребню на всемъ Кавказѣ! Снизу, отъ станціи Казбекъ, онъ представляется чѣмъ-то въ родѣ зубчиковъ валансьенскаго кружева, но въ дѣйствительности отъ зубчиковъ-то этихъ и горе. О, Боже мой! Во сколько балокъ пришлось намъ нырнуть! на сколько обрывовъ вскарабкаться! Влѣво отъ насъ была пропасть, вправо — минуя гордую, обвѣянную вѣтрами, каменистую гряду — тянулась снѣжная равнина, еще недавнее пастбище туровъ; теперь имъ не подъ силу стало пробивать копытами крѣпкій настъ, и умные звѣри перекочевали… куда? — Богъ ихъ знаетъ! По крайней мѣрѣ, напрасно проблуждавъ по вершинѣ Куросцери двое сутокъ, мы возвращались, какъ горе-охотники, не видавъ ни шерсти, ни пера.