Моноклон - Владимир Сорокин

— И дело твое и Самойлова, оба дела будут закрыты. Это говорю тебе я, Ольга Малавец. И все у вас будет зашибитлз, как говорит мой сынок. Поэтому гаси свою сигарету, садись сюда.

Сотникова потушила сигарету, села на стол.

— Поближе.

Она придвинулась к Сотниковой. Та взяла ее за руку, свою другую руку сунула себе под юбку:

— Что он делал потом?

Сотникова облизнула губы, вспоминая:

— Потом… Потом он встал с колен, немного вставил мне член… то есть фаллос во влагалище и как бы замер. И перестал дышать. Я сперва подумала, что с ним что-то произошло. И он так стоял, обняв меня. И я тоже перестала… я перестала.

— Что?

— Рыбу чистить.

— И вы так замерли, да? — Малавец стала теребить у себя под юбкой.

— Да. Он стоял как статуя. И держал меня руками. И я тоже стояла.

— А фаллос его божественный?

— Слегка в меня вошел.

— В пипочку твою… да?

— Да.

— В пипу, да?

— Да.

— Разлизал он тебе попу… разлизал настойчивым языком своим… языком настоящего мужчины… а вошел в пипу?

— Да. А потом вдруг…

— Погоди! — сжала ее плечо Малавец. — Погоди, погоди, погоди…

Сотникова замолчала.

Малавец прикрыла глаза, теребя себя под юбкой медленней, покусывая свою узкую нижнюю губу:

— Не надо торопиться… все спокойно… все хорошо…

Сотникова тупо смотрела перед собой.

— И что было потом? — быстро спросила Малавец.

— Потом он резко вошел в меня.

— Куда вошел?

— Во влагалище.

— Чем вошел?

— Фаллосом.

— Горячим?

— Да.

— Решительно?

— Да.

— Страстно?

— Да.

— Глубоко?

— Да.

— Что он сказал тебе?

— Он меня обнял всю и прошептал мне в ухо: «Я забил в тебя, киса!»

— В ушко твое прошептал?

— Да, в самое ухо.

— Горячо прошептал?

— Да.

— И что потом? — всхлипнула Малавец.

— А потом он стал двигаться во мне.

— Двигаться?

— Двигаться.

— Двигаться?

— Двигаться.

— И двигаться?

— Двигаться.

— А потом, а потом?

— А потом он стал кончать в меня.

— Кончать?! Стал?!

— Кончать. И стонал.

— Стонал?!

— Стонал и повторял: «Я забил в тебя, киса».

— Я забил в тебя?! — вскрикнула со всхлипом Малавец.

— Забил.

— Забил?!

— Забил.

— За-бииииииииииииииииииил! — проревела Малавец, закатывая глаза.

Сотникова напряженно замерла.

Конвульсии охватили субтильное тело Малавец, из открытого рта рвалось рычание. Пальцами она вцепилась в плечо Сотниковой. Та сидела, словно окаменев, косо поглядывая на дрожащие ноги Малавец.

Наконец, Малавец перестала дергаться, отпустила плечо Сотниковой, прижала ладони к разгоряченному лицу:

— Все… все… все…

Сотникова со вздохом облегчения слезла со стола, взяла сигарету и закурила, прохаживаясь по кабинету.

— Все… — Малавец посидела на столе, пошевелила ногами в строгих черных туфлях, медленно спустилась со стола, сделала несколько шагов, остановилась.

На ее щеках багровели два пятна. Статная Сотникова прохаживалась, куря, не обращая на Малавец внимания. Та взяла со стола свою пудреницу, подержала в руках, резко закрыла:

— Не буду. Дай-ка мне, что ли, сигаретку.

Сотникова дала, поднесла огня.

Малавец закурила. Лицо ее сразу посерьезнело.

— Вот так, Катя, — она взяла себя за локти.

— Мне пора работать, — Сотникова быстро и жадно докурила, сунула окурок в пепельницу.

— Да… — Малавец шарила прозрачными глазами по кабинету, словно видя его впервые.

Сотникова отперла дверь, заглянула в секретарскую. Зоя сидела за своим столом и блестящими металлическими щипцами правила себе ресницы.

— Лапшин, два раза. Маркович и таможня, — доложила она.

Сотникова вернулась в кабинет.

— Кофейку у тебя выпью? — спросила Малавец, попыхивая сигаретой, но не затягиваясь.

— У нас машина кофейная сломалась, — соврала Сотникова. — И у меня завал работы.

— Ладно, в «Кофемании» попью, — Малавец бросила недокуренную сигарету в пепельницу, взяла свою сумку. — Проводи уж меня.

Сотникова неохотно кивнула.

Они вышли из кабинета, двинулись по коридору.

— Спасибо, — Малавец вдруг обняла Сотникову за белую талию.

Сотникова шла целеустремленно, не реагируя.

— Я ведь Любку, уборщицу нашу бывшую, уговаривала. Не уговорила. Выгнала дуру к чертовой матери. А блядищ он не терпит…

Впереди, в зале гипермаркета раздались истошные женские крики.

— Чего это? — пробормотала Малавец.

— Не знаю… — нахмурилась Сотникова, ускоряя шаг. — Кошелек, что ли, у кого-то вытащили…

— Щас воровство карманное просто жуткое, — покачала головой Малавец, отставая. — Кризис, естественно.

Они вышли в зал.

За длинными стеклянными витринами рыбного и мясного отделов никого не было.

— Прекрасно… — пробормотала Сотникова.

За стеллажами безалкогольных напитков послышался женский вскрик, перешедший в хныканье и бормотанье. Сотникова обошла стеллаж. На полу, подплывая кровью, лежала девушка-мерчендайзер в синем халате. Ее очки и блокнот валялись рядом. На полу спиной к стеллажу сидела мелко дрожащая женщина средних лет. Рядом стояла тележка с продуктами. Содержимое тележки сосредоточенно разглядывал полноватый подполковник милиции.

— Мда… с натуральными продуктами у тебя явно прокол, — проговорил он и, заметив Сотникову, обернулся.

— Кто… — Сотникова остановилась возле трупа, схватила себя ногтями за губы.

— Убил ее? — поднял брови подполковник. — Я.

Сотникова вперилась в него. Его загорелое, холеное лицо не выражало ничего особенного. Слегка покрасневшие глаза смотрели вполне обычно. Сотникова увидела пистолет в его руке. Сзади подошла Малавец.

— О, прокуратура, — подполковник глянул на форму Малавец. — Так быстро?

— Что здесь… происходит… — пробормотала Малавец, пуча глаза на распростертое тело.

— Здесь происходит отстрел, — сообщил ей подполковник. — По принципу красоты.

Обе женщины оцепенели. Сидящая заскулила.

— Самые красивые катапультируются в лучший мир, — произнес подполковник, кивнул на сидящую. — Вот эта явно не подходит. Ползи отсюда, потребитель полуфабрикатов!

Он легонько пнул женщину ногой. Та послушно поползла прочь, поскуливая от ужаса.

— Женщина в форме, — подполковник сощурился на Малавец. — Это красиво, не спорю. Но сама по себе ты не красива.

Малавец оцепенело смотрела на него.

— А вот ты, пожалуй, подходишь, — он перевел взгляд на Сотникову. — Ты красива. По-настоящему.

Он навел на Сотникову пистолет и выстрелил. Пуля попала Сотниковой в грудь, прошла навылет, пробила четыре упаковки виноградного сока «Добрый» и впилась в пакет манной крупы. Сотникова упала навзничь.

Подполковник повернулся и скрылся за стеллажами с продуктами.

— Кать… — выдохнула Малавец.

Сотникова лежала на спине, раскинув руки и глядя в потолок. Ее полные губы слабо, еле различимо задвигались, хватая воздух. Она стала икать.

— Катя… — прошептала Малавец, схватившись за свои все еще красные щеки.

Сотникова смотрела на потолочный светильник вытянутой прямоугольной формы. Светильник сиял светом дня. Этот свет стал сиять, сиять, сиять, сиять и потянул Сотникову за собой. Она полетела за светом, понеслась, понеслась, понеслась, понеслась. И уперлась в закрытое пространство. За этим пространством, как за прозрачной стеной, стоял хомяк в человеческий рост. Шерсть его переливалась радужными сполохами, за ушами темнели два зигзага, белые усы на пухлых щеках сияли. Сотникова сразу узнала его. Это был ее хомяк Тимка, которого ей купила бабушка на Птичьем рынке, когда Кате было восемь лет. Хомяк тогда стал ее самым близким другом в семье, где ссоры между пьющей и гулящей матерью, работающей официанткой в ресторане «Якорь», и истеричным, сильно верующим в Бога отцом, младшим научным сотрудником «Мосгидропроекта», нарастали и рушились как снежные лавины. Катя любила хомяка, тискала, разговаривала с ним, дарила ему подарочки, баловала печеньем, рассказывала про школу, про подруг, про мальчишек, про учителей и задачки, брала этот теплый шерстяной комочек в ладоши и дула на него теплым воздухом. Тимка жмурился от удовольствия. Перед отцом Катя была всегда и во всем виновата, потому что училась она посредственно, мать же о ней заботилась и любила, пока была трезвой. Пьяная мать становилась чужой и непонятной, Катю она тогда или не замечала, или начинала резко тискать и целовать со слезами, словно прощаясь навсегда, что было страшновато. Когда пьяная мать после ссоры с отцом плакала, запершись в ванной, Кате было тоже не по себе. Была еще бабушка, она была хорошей и большой, всегда доброй, но она жила в Бронницах со своими козами, курами и собакой Вальком, приезжала в кунцевскую двухкомнатную квартиру родителей всегда только на день. Катя летом гостила у бабушки вместе с Тимкой. Коз и кур она тоже любила, разговаривала с ними, как и с Тимкой. Но козы и куры так не понимали Катю, как Тимка понимал ее. А разговаривать с Вальком было трудно: он все время сидел на цепи и был злой. Тимка жил на кухне в стеклянном аквариуме, устланном соломой и ватой. Он пил воду из половинки пластиковой мыльницы, ел из консервной крышки и спал, забившись в вату. Приходя из школы, когда родители были на своих работах, Катя кормила Тимку, говорила с ним, грела его своим дыханием, потом выпускала его побегать по квартире. Тимка бегал, семеня ножками и все обнюхивая. Он прожил в Катиной семье год. Однажды зимой Катя выпустила его побегать, а сама включила телевизор и стала смотреть Олимпиаду, фигурное катание. Потом она пошла в туалет, но услышав, что объявляют выступление ее любимых Линичук и Карпоносова, она кинулась из туалета, распахнув дверь так сильно, что та ударила по лыжам отца, стоящим в прихожей, лыжи повалились на пол, и Катя услышала писк Тимки. Лыжи упали на него. На руках у Кати Тимка умер всего за несколько минут: черные глазки его наполнились слезами, он беспомощно перебирал передними лапками, открыв рот. Потом затих. Положив его на стол, Катя рыдала до вечера. Первым с работы пришел отец. Он, как всегда, был устало-недовольным.