Среди ангелов - Ксения Викторовна Незговорова

разу не поднял глаза и не прошептал трёх заветных слов: «Отче, я каюсь». Кто никогда не дерзнёт попросить: «Отче, позволь мне искупить свой грех страданием». Одно дело – человек, который созидает для других, но разрушает самого себя; тот, кто вынужден чем‑нибудь заполнять неизбежную пустоту. Неизбежную, потому что он сознательно опустошает себя творчеством. Это хоть и творец, но не Бог, поэтому и занимается самобичеванием. А другое дело – тот, кто разрушает мир, чтобы достигнуть «идиллии». Тот, кто покупает чувства за грязные монеты и раздаёт пощёчины ближним, чтобы назвать себя счастливым. Но это счастье пошло и ненатурально, потому что не создано, а построено на обломках чужих судеб. Разве возможно, чтобы такие шли по одной горе с теми, другими? Знаешь, мой друг, время стало нестись с необычайной скоростью, как меткая стрела, выпущенная из лука. Вот только кого и за что она поразит? А вдруг это буду я? Я уже не успеваю цепляться руками за часы и минуты, не в силах удержать и доли мгновения. Оно неуловимо и потому бессердечно. И чем быстрее течение взбалмошной реки, тем скорее угасаю я сама.

Закрываю глаза и представляю твою волшебную гору, о которой ты писал мне в прошлый раз. И вдруг бесенята‑мурашки пробегают по моей испуганной коже: а что, если я не достойна достигнуть этой вершины?»

А. Н., Владивосток, 1970, январь, 19.

«О чем ты думаешь, милая? Да, мы все пойдём по одной горе как равноправные. Но те, которых ты называешь разрушителями, жестокими, будут наказаны добром. А всё потому, что другие протянут им руки в момент страшного искушения остановиться, свернуть, сбежать. И те, не привыкшие к помощи, недоверчиво взглянут на них. Если только они всё поймут, из их глаз брызнут слезы.

О чём ты таком пишешь, дурочка? Разве ты угасаешь? Ты и представить себе не можешь, что это значит на самом деле.

Помнишь про воскрешение Лазаря? Я уверен, все горы мира расступились тогда перед Великим Чудом, и разрушились нафантазированные системы ценностей: моя, твоя и того случайного прохожего в солнечных очках. Человек ступил в центр и впустил в себя неугасимую любовь. Кто‑то едва ощутимо коснулся твоей руки, и взял её, и сжал в своей, и повёл сквозь проплывающие на рубеже веков деревья, через надломленные страстью скалы, брошенные в море на радость невесте‑волне… Ты не падаешь даже тогда, когда отрываешься от земли, не перестаешь дышать, когда ветер душит; ты начинаешь дышать по‑новому, открывая другую, лучшую жизнь… Ты говоришь, что угасаешь, но это всё ерунда, неправда. Угасают не раскаявшиеся на вершине. А ты возрождаешься, ты воскресаешь. Знаешь, когда по утрам громко кричат чайки… Одни просыпаются и проклинают парящих, а другим кажется, что это дивная, волшебная песня».

М.Л., Ленинград, 1970, январь, 30.

«Лучшую жизнь? Какая может быть лучшая жизнь без тебя? Ты пишешь загадками, чтобы меня запутать, а я всё‑таки понимаю самое главное. Давай прекратим строить замки из песка и тешить себя бесполезными надеждами. Я скоро умру, я это знаю, чувствую. Не потому, что врачи как‑то странно смотрят на меня и заговорщически подмигивают друг другу. Не потому, что хирург говорит мне: «после операции вы поправитесь», а у самого руки дрожат. Я не раз замечала, ему меня жалко, он ещё так молод! Но определённо не поэтому. Мне не нужны подтверждения в медицинской карточке, просто есть что‑то гораздо сильнее меня. Я не настолько религиозна, чтобы бояться ада, и всё‑таки, снова засыпая, твержу самую простую, с детства выученную молитву и прошу ещё один день. Когда я умру, мы окончательно разъединимся, даже от родства душ останутся только жалкие щепки. Последняя нить, связывавшая двоих, порвётся, исчезнет. И даже если ты будешь вспоминать меня, это не поможет. Ты больше никогда не напишешь мне письмо. Перед тобой окажется новая чистая страница, готовая для заполнения. Заполняй, любимый, заполняй, драгоценный, и не проливай бесполезных слез. Мне тогда уже будет хорошо, не то, что сейчас. Сейчас я лишь хочу со злостью продавить эту больничную койку, напялить бахилы на босые ноги, выпрыгнуть из окна и наконец‑таки оживить мои буквы. Взять и произнести звуки этих слов вслух – тебе – шёпотом – на ушко.

Единственное, чего я прошу, – чтобы все города нашей необъятной планеты расступились, как те твои горы, дав дорогу новому чуду – великому, эгоистичному, человеческому. И тогда я смогу преодолеть это бешеное расстояние, обведя вокруг пальца время, чтобы… твоих волос… твоих ресниц… твоих…

Чёрт… прости за корявый почерк… я должна идти на процедуры».

А.Н., Владивосток, февраль, 16.

«Алиса, что ты творишь, бедовая голова?! Я чуть с ума не сошёл из‑за тебя и твоей безалаберности! Если бы не телеграмма твоей мамы, я бы вообще никогда не узнал! Разве бы ты мне сказала? Ну зачем, зачем ты это сделала, сумасшедшая? Я думал, моё сердце разорвётся! А впрочем, если бы ты вдруг… разве бы… Нет, не хочу даже думать об этом! Неужели ты не понимаешь, что эта борьба воображаемая, донкихотская? Твой протест ненастоящий, потому что он бессмыслен. Что‑то наподобие разбитой в сердцах тарелки! Ну чего ты всё время придумываешь? Какие еще окна? Наше расстояние не преодолеть таким способом, и запомни: оно не требует жертвы, равной жизни. Нужно что‑то совершенно другое, абсолютное, как любовь.

P. S.: Сегодня ко мне приходил мой врач – тот, что тебе не нравится. Но он хороший, просто по фотокарточке ничего невозможно сказать – по крайней мере, правду – точно. Так вот, он составил для меня список специальных упражнений. Может быть, я даже смогу ходить. Нет, опять пишу лишние слова. Вовсе не «может быть», а абсолютно точно. Я снова смогу ходить и тогда сам приеду к тебе, чтобы больше никогда не было никаких окон и чтобы не было безутешных «врозь». Скажи, ты в меня веришь? Я верю: и в себя, и в тебя, мы не можем погибнуть, пока в нас живо абсолютное стремление».

Целую тебя. Твой М. Л., 1970, февраль, 28.

«Тогда я вдруг совершенно чётко поняла: надо совершить подвиг. А любой подвиг соседствует со словом «смерть», и нужно лишь умереть, чтобы тебя признали героем. Но не для этого я вела свою, как ты написал, «воображаемую борьбу». Совсем не это двигало мною, когда я забиралась на этот грязный, пыльный подоконник. Я встала перед запретной гранью – настолько близко, что захотелось непременно её переступить. И подумала: всё равно умирать, через