Варфоломеевская ночь - Проспер Мериме

— Довольно об этом, братишка; в другое время я, может быть, с тобою об этом возобновлю разговор. Я знаю твое мнение обо мне… Ну, все равно… сюда мы собрались не для подобных разговоров… я считаю себя порядочным человеком, и ты, конечно, со временем это увидишь… Однако довольно об этом, будем думать только о развлечении.

Он провел рукой по лбу, как будто отгоняя тягостные мысли.

— Дорогой брат мой! — тихонько сказал Мержи, пожимая ему руку. Жорж ответил ему на пожатие, и оба поспешили присоединиться к своим товарищам, опередившим их на несколько шагов.

Проходя мимо Лувра[16], из которого выходило множество богато одетых людей, капитан и его друзья почти со всеми знатными господами, которые им встречались, обменивались поклонами или поцелуями.

В то же время они представляли им молодого Мержи, который, таким образом, в одну минуту познакомился со множеством знаменитых людей своей эпохи. В то же время он узнавал их прозвища (тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку), равно как и скандальные слухи, распускавшиеся про них.

— Видите, — говорили ему, — этого советника, такого бледного и желтого. Это мессер Petrus de finibus, по-французски — Пьер Сегье, который во всех делах, что он предпринимает, ведет себя так ловко, что достигает желанного конца. Вот капитанчик «Егоза», Торе де Монморанси; вот «Бутылочный архиепископ», который довольно прямо сидит на своем муле, пока не пообедал. Вот один из героев вашей партии, храбрый граф де Ларошфуко, прозванный «Капустным истребителем». В последнюю войну он из аркебуз обстрелял капустный огород, приняв его, сослепу, за ландскнехтов[17].

Менее чем в четверть часа он узнал имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, возникших из-за их красоты. Он увидел, что репутация дамы находилась в зависимости от числа смертей, причиненных ею; так, г-жа де Куртавель, любовник которой уложил на месте двух соперников, пользовалась куда большей славой, чем бедная графиня де Померанд, послужившая поводом к единственной маленькой дуэли, окончившейся легкой раной.

Внимание Мержи привлекла статная женщина, ехавшая в сопровождении двух лакеев на белом муле, которого вел конюх. Платье ее было сшито по новейшей моде и все топорщилось от множества вышивок. Насколько можно было судить, она была красива. Известно, что в ту эпоху дамы выходили обязательно с маской на лице, — у нее была черная бархатная маска; судя по тому, что было видно в отверстия для глаз, можно было заключить или, вернее, предположить, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны и глаза темно-синие.

Проезжая мимо молодых людей, она задержала шаг своего мула; казалось даже, что она с некоторым вниманием посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее приближении перья всех шляп касались земли, а она грациозно наклоняла голову в ответ на многочисленные приветствия, которые слал ей строй поклонников, сквозь который она проезжала. Когда она уже удалялась, легкий порыв ветра приподнял подол ее длинного шелкового платья, и как молния блеснула маленькая туфелька из белого бархата и полоска розового шелкового чулка.

— Кто эта дама, которой все кланяется? — спросил Мержи с любопытством.

— Уже влюбился! — воскликнул Бевиль. — Впрочем, иначе и быть не может; гугеноты и паписты все влюблены в графиню Диану де Тюржи.

— Это одна из придворных красавиц, — добавил Жорж, — одна из самых опасных цирцей[18] для нас, молодых ухаживателей. Но, черт! Крепость эту взять не шутка.

— Сколько же за ней считается дуэлей? — спросил со смехом Мержи.

— О! она иначе не считает как десятками, — ответил барон де Водрейль, — но лучше всего то, что она сама хотела драться. Она послала форменный вызов одной придворной даме, которая перебила ей дорогу.

— Какие сказки! — воскликнул Мержи.

— В наше время она не первая дерется на дуэли. Она послала по всем правилам вызов Сент-Фуа, приглашая ее на смертный поединок, на шпагах и кинжалах, в одних рубашках, как это делают заправские дуэлянты.

— Хотел бы я быть секундантом в этой дуэли, чтобы посмотреть обеих их в рубашках, — сказал шевалье де Рейнси.

— И дуэль состоялась? — спросил Мержи.

— Нет, — ответил Жорж, — их помирили.

— Он же их и помирил, — заметил Водрейль, — он был тогда любовником Сент-Фуа.

— Фи! Не больше, чем ты! — скромно ответил Жорж.

— Тюржи вроде Водрейля, — заговорил Бевиль, — она делает окрошку из религии и современных нравов: хочет драться на дуэли, что, насколько мне известно, смертный грех, и каждый день выстаивает по две обедни.

— Оставь меня в покое с твоей обедней! — воскликнул Водрейль.

— Ну, к обедне она ходит, — вступился Рейнси, — для того, чтобы показаться без маски.

— Я думаю, потому за обедней и бывает так много женщин, — заметил Мержи, обрадовавшись, что нашел случай посмеяться над религией, к которой не принадлежал.

— Совсем так, как и на протестантских проповедях! — сказал Бевиль. — Когда кончается проповедь, тушат свет, и хорошенькие вещи тогда происходят, черт возьми! Это возбуждает во мне сильное желание сделаться протестантом.

— И вы верите таким нелепицам? — возразил презрительно Мержи.

— Как же не верить! Маленький Ферран, которого мы все знаем, ходил в Орлеане на протестантскую проповедь, чтобы иметь свидание с женой нотариуса, великолепной женщиной, ей-богу! У меня слюнки текли от одних его рассказов о ней. Он только там и мог с ней видеться. Один из его друзей, гугенот, сообщил ему условный пароль для входа в церковь; он пришел на проповедь — и потом в темноте, можете мне поверить, приятель наш времени даром не терял.

— Это невозможно, — сухо сказал Мержи.

— Почему невозможно?

— Потому что никогда протестант не будет так низок, чтобы привести паписта к нам на проповедь.

Ответ этот возбудил взрывы смеха.

— Ха-ха! — засмеялся барон де Водрейль, — вы полагаете, что раз человек — гугенот, так он не может быть ни вором, ни изменником, ни посредником в любовных делах.

— Он с луны упал! — воскликнул Рейнси.

— Что касается меня, — заметил Бевиль, — то, если бы мне нужно было передать любовную записочку какой-нибудь гугенотке, я обратился бы к их пастору.

— Без сомнения потому, — ответил Мержи, — что вы привыкли вашим священникам давать подобные поручения.

— Нашим священникам!.. — сказал Водрейль, краснея от гнева.

— Бросьте эти скучные споры, — прервал их Жорж, заметив оскорбительную горечь каждого выпада: — оставим ханжей всех сект. Я предлагаю: пусть каждый, кто произнесет слово: «гугенот», «папист», «протестант», «католик», — платит штраф!

— Идет! — воскликнул Бевиль. — Пусть он угостит нас прекрасным кагором в гостинице, куда мы идем обедать.

С минуту помолчали.

— После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, у Тюржи не было официального любовника, — сказал Жорж, не желая задерживать внимание своих друзей богословскими темами.

— Кто посмеет утверждать, что у парижской женщины нет любовника? — воскликнул Бевиль. — Верно то, что Коменж не отстает от нее ни на шаг.

— То-то маленький Наварет отступился от нее, — сказал Водрейль: — он испугался такого грозного соперника.

— Значит, Коменж ревнив? — спросил капитан.

— Ревнив, как тигр, — ответил Бевиль, — и готов убить всякого, кто посмеет полюбить прекрасную графиню; так что, в конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется взять Коменжа.

— Кто же такой этот опасный человек? — спросил Мержи, который, сам того не замечая, с живейшим любопытством относился ко всему, что так или иначе касалось графини де Тюржи.

— Это, — ответил ему Рейнси, — один из самых пресловутых наших «заправских хватов»; я охотно объясню вам, как провинциалу, значение этого слова. Заправский хват — это доведенный до совершенства светский человек, — человек, который дерется на дуэли, если другой заденет его плащом, если в четырех шагах от него плюнут, или по любому, столь же законному поводу.

— Коменж, — сказал Водрейль, — как-то раз затащил одного человека на Пре-о-Клер[19]. Снимают камзолы, обнажают шпаги. «Ведь ты — Берни из Оверни?» — спрашивает Коменж. — «Ничуть не бывало, — отвечает тот, — моя фамилия Вилькье, я из Нормандии». — «Тем хуже, — отвечает Коменж, — я принял тебя за другого, но, раз я тебя вызвал, нужно драться». И он тут же его уложил.

Каждый привел какой-нибудь пример ловкости или воинственного нрава Коменжа. Тема была богатая, и этого разговора хватило на столько времени, сколько нужно, чтобы выйти за город и дойти до гостиницы «Мавр», расположенной посреди сада, недалеко от места, где шла постройка замка Тюильри, начатая в 1564 году. Там сошлось много знакомых Жоржа и его друзей дворян, и за стол сели большой компанией.