Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы - Анджело Полициано

Луиджи, положение которого не позволяло существовать без покровителя, в 1460 году состоял писцом и счетоводом при Франческо ди Маттео Кастеллани. А уже через год его «переманила» к себе Лукреция Торнабуони, оказавшая ему расположение. Так он стал вхож в дом Медичи, где ему суждено было провести лучшие годы жизни. К тому времени, когда Лоренцо и Полициано находились в нежном возрасте, а Пульчи достиг тридцатилетия, поэзия на народном языке, так называемом вольгаре, процветала благодаря щедрому меценатству Козимо и Пьеро Медичи. По заказу Лукреции, матери Лоренцо Великолепного, Пульчи приступил к обработке популярной в Италии с XIII века темы о подвигах Роланда и других рыцарей Карла Великого. Традиция обязана своим происхождением кантасториям, уличным певцам-буффонам, сочинявшим поэмы о приключениях рыцарей, пересыпая их острым словцом и шутками в народном стиле с необузданными, часто нелепыми выдумками. Итальянские версии, возникшие на почве «Песни о Роланде» и других жест, только формально походили на свои французские образцы. Луиджи предстояло из этого громадного, но еще сырого средневекового материала создать первый ироикомический эпос Возрождения. Благодаря его стараниям традиция получила свое блестящее развитие и, через Маттео Боярдо, в следующем веке достигла совершенного воплощения у Ариосто. «Большой Моргант» был завершен в апреле 1468 года и разросся до небывалого размера – двадцать восемь песен, иные из которых включают по 200–250 октав. В его основе множество сюжетных линий, самая яркая – история двух сарацинских великанов Морганта и Маргутта, забияк и обжор. Гротескный мир пульчевских великанов напоминает «пантагрюэлизм» Рабле, однако влияние Пульчи на прославленного француза до сих пор, кажется, достаточно не изучено. Каждая песнь начинается реминисценциями из Священного Писания. Открываясь библейским «Вначале было Слово…», поэма завершается страстным гимном в честь Богородицы, но вместе с тем многими современниками была сочтена кощунственной и подвергалась резкой критике. Прикрываясь маской народной буффонады, Пульчи выразил в ней всю широту своих взглядов и интеллектуальных пристрастий, проявляя интерес к магии, эзотерике, аверроизму, ветхозветным легендам. В уста демона Астаротта он вложил свое скептическое отношение к феодально-католическим устоям. Еретиком, чуть ли не атеистом, слыл Луиджи при жизни. Впрочем, такая репутация автора вполне соответствовала стилю бурлеска, великим памятником которого явился «Моргант». К сожалению, рамки статьи не позволяют нам углубиться в разбор поэмы, и остается надеяться, что подробное ее исследование и, главное, перевод в будущем обогатят русскую культуру.

Малые произведения Пульчи на протяжении веков меркли в лучах славы его грандиозной эпопеи. Только с 1759 года, когда вышло в свет издание Росси, в Италии появился массовый интерес к Пульчи-сонетисту, в каковом качестве его особо ценил Лоренцо. Пульчи – непревзойденный мастер «хвостатого» сонета. Форма, характерная для комико-реалистического направления, в XV веке составляла, пожалуй, единственную весомую альтернативу петраркистским сонетам, привнося в лирику мощную реалистическую струю. К канонической форме в четырнадцать строк здесь прибавлялись дополнительные терцеты, число которых во времена нашего автора не превышало три. Позднее, у Франческо Берни, число «хвостов» возрастет. Форма существовала еще у поэтов «нового сладостного стиля», отдал дань ей и Данте, но родоначальником сатирического «хвостатого» сонета был народный поэт Доменико Буркьелло (1404–1448). Сын ткачихи и лесоруба, по ремеслу брадобрей, Буркьелло обладал веселым нравом, имел проблемы с правосудием и находился в сложных отношениях с Медичи, из-за чего на какое-то время даже бежал в Сиену, а затем в Рим, но задор его шуточных сонетов и их стиль покорили многих флорентийцев. Среди последователей «буркьелловой» школы были такие значительные поэты, как автор «Ямы в Монтефельтро» Стефано ди Фортегьерри по прозвищу Дза, Луиджи Пульчи и Маттео Франко. Последний носил духовный сан и был капелланом богатого прихода Святого Михаила в Бисдомини. Пульчи и Маттео Франко состояли на службе у Лоренцо и были непримиримыми соперниками. Оба писали полемические, по сути ругательные, сонеты друг против друга. Разгар их знаменитой дуэли приходится на середину 1470-х годов. Пульчи, как и его оппонент, проявлял мастерство версификации, умело использовал приемы Буркьелло, в основном опираясь на взаимные оскорбления. Латинские цитаты из Библии и римских классиков, философские понятия, мифологические и исторические имена, употребленные в заведомо абсурдном значении, сплетены в один клубок с простонародными и жаргонными выражениями, детским лепетанием и непристойностями. Относительно последних Пульчи проявлял особую изощренность, дав тем самым целую коллекцию обсценных намеков и выражений, по которым можно изучать городской диалект XV века. В последующие века сочтут это пошлым и непозволительным, но на фоне эпохи (вспомним «Карнавальные песни» Лоренцо) такие вольности считались уместными. Буркьелловым абсурдом и шутовством прикрывал Пульчи свои нигилистические взгляды. Мишенью для язвительных его нападок и инвектив становились и другие видные деятели, такие как Бартоломео Скала и Марсилио Фичино. В знаменитом сонете «Достопочтенный сыч…» Фичино предстает уродливой фигурой, напоминающей чудовищ Босха. Но и этим Пульчи не ограничивался: в сонете, обращенном к другу Пандольфо, метя в Фичино, он высмеивает неоплатоническое учение о душе, которому следовал Лоренцо. Сонет, адресованный путешественнику Бенедетто Деи, содержит нападки на религию, а в посвященном Бартоломео делл’Авведуто сонете лейтмотивом проходит тезис о том, что все ветхозаветные тексты лживы.

Лоренцо не сильно обременял поэта службой, однако часто поручал ему несложные дипломатические миссии. Во время путешествий по городам Италии Пульчи писал ему письма, являющиеся любопытными историческими документами и одновременно блестящими образцами эпистолярной прозы. В одном из писем содержалась двойная канцона Пульчи, в которой символически изображалась юношеская любовь Лоренцо к Лукреции Донати. Для наблюдателя и острослова Пульчи поездки в Рим, Милан, Пизу, Сиену, Неаполь и другие города не пропадали даром. В комическом плане он обрисовывает на смех патрону нравы жителей. Так, неаполитанцы – воры и грязнули, опорожняющие ночные горшки на головы прохожим; сиенцы твердолобы; миланцы столь глупы, что предпочитают мясной кухне репу и салат и т. д. Для пущей убедительности автор стилизует язык сонетов под местные диалекты, зачастую коверкая, разбивая слова, подбавляя долю тарабарщины. Странствия по городам Италии приводят Луиджи в 1482 году в Венецию, центр книгопечатания того времени. Здесь анонимно он публикует «Морганта», правда, в сокращенном варианте, в 23 песнях. От прежнего, первого, издания поэмы ни одного экземпляра не сохранилось. Примечательно, что в списке книг личной библиотеки Леонардо да Винчи значится и «Моргант». В это же время обострился конфликт Пульчи с Марсилио Фичино. В 1484 г. Лоренцо отправил поэта в свите Роберто Сансеверино в объезд по своим провинциям. Простудившись по дороге, Пульчи умирает в Падуе от воспаления легких.

Католическая Церковь отомстила своему насмешнику только после его смерти: как еретик, он был похоронен в неосвященной земле.

Лоренцо Медичи, Анджело Полициано и Луиджи Пульчи внесли золотой вклад не только в итальянскую, но и во всю европейскую культуру, доказав, что национальная литература, созданная трудами гениев Данте, Петрарки и Боккаччо, не только жизнеспособна, но и подлежит развитию. Всё их творчество служило совершенствованию и раскрепощению жадной до познаний человеческой души в великую эпоху, которую по праву можно назвать великолепной.

Лоренцо Медичи

Сонеты

Сраженный этим лучником мятежным,Я принял в сердце первую стрелуИ не питал надежд, горя в пылу.Смерть приравнял я к сладостям безбрежным.

Но не отрекся в возрасте том нежномЯ от Амора, нес ему хвалуИ покорялся радостному злу,Гордясь таким уделом неизбежным.

Встал при твоем я знамени высоком,Ты вмиг, Амор, меня пленил засим,Что не послужит для других уроком.

Прошу я, сжалься над рабом своим,Пусть донна гордая в огне жестокомПознает, каково страдать другим.

Была пора, когда лучи Титана,Труд годовой свершившего на треть,Еще не раня, начинали гретьТем жаром, что мы сносим невозбранно;

Когда и холм, и поле, и полянаМогли цветами яркими пестреть,И мне в листве случалось лицезреть,Как Филомела плачет неустанно, —

Тогда, еще не испытав кручин,Как Геркулес, что к жизни возвратился,Поймал я мимолетный дивный взгляд.

Был сладостен и легок мой зачин,Но вдруг я в лабиринте очутился,И в нем горю, и нет пути назад.

Уже семь раз лучистая планетаНад миром путь свершила круговой,Как я, лишенный солнца, сам не свой,Не вижу ни сияния, ни света.

И тенью скорби всё во мне одетоНаместо прежней радости живой;Амор казался ласковым впервой,Но свирепел – я позже понял это.

Печальное начало у любви,И я уже раскаялся в затее,Но не могу спасти себя от бедствий.

Пылает факел в сердце и в крови,И мой огонь час от часу лютее.Так, действуя, не ведал я последствий.

Сонет, написанный, когда доннаприбыла на виллу

Поля и виллы, вы, леса густые,Плодовые деревья и трава,Колючие терновники, листваИ вы, луга, где я любил впервые;Холмы и горы темные, крутые,Потоки, чья прозрачна синева,Вы, звери и лесные божества:Сатиры, фавны, нимфы озорные —

Диану перестаньте почитать,Есть новая богиня в вашем царстве,Что также носит и колчан и лук.

В зверей не станет стрел она метать,Но, как Медуза, поразит в коварствеИ в камень превратит от горьких мук.

Глаза мои, лишенные светила,Сиявшего целительно для вас,Вы тьмой окутаны, ваш взор погас,И век вам плакать в горести унылой.

Весна блаженная зимой постылойОборотилась вмиг; желанный час,Который ждал я, обратился вразТомленьем муки. Вот Амора сила!

Обманчивая сладость первых стрел,Удар такой разительный и нежныйИ первый приступ – всё казалось дивным.

Но вместо нег несчастье мой удел,Срываюсь в пропасть я, во мрак кромешный,Где мне пылать в страданье беспрерывном.Блажен тот край, где у меня синьораРуками сердце из груди взяла,И злой, и доброй воле обрекла,Где гибну я, но возрождаюсь скоро.

То муку шлет, то мне сама опора,То радость на душе, то грусть и мгла,Мятется сердце средь добра и зла:Жизнь или смерть – всё жду я приговора.

И в том краю я видел, как, взошед,Сияли два светила. Солнце в небеЗавидовало солнцу на земле.

Шесть лун сменилось, как мой бренный жребийЕго лишен был, но стремлюсь во мгле,Как феникс, я за этим солнцем вслед.

Глаза мои не в силах выноситьЛица ее лучистого сиянья,Для взора нестерпимо испытанье —Ее ответный взор не уловить.

Но разум не преминет уяснитьБожественную суть ее призванья,И что вовеки бренного созданьяТакой красе ответом не почтить.

Дитя небес, не дольняя жилица,Даруя людям свой нетленный свет,Средь нас проходит по земле она.И всякая душа преобразится,Ее узрев; лишь мне отрады нет:Всем прочим мир, и только мне – война.

Мой утлый челн в ненастном море тонет,Валами беспощадными тесним,Отдавшийся пучинам роковым,Под гнетом дум, надломленный, он стонет.

Нептун его к подводным скалам клонитИ не внимает жалобам моим,И бездна разверзается под ним,Но просветленье тьму из мыслей гонит.

Я вижу: свирепеет ураган,Но у руля Амор с Фортуной встали,Веля мне страх от сердца отрешить;

Спасения залог в надежде дан.На разум полагаюсь, ведь едва лиЕго ненастья смогут сокрушить.

В часовне ты, нарядная, стояла.Зерцалом совершенной чистотыКрасавиц древних побеждала тыИ нынешних; краса твоя сияла.

Судьба мне утешенье даровала,Избавив от душевной пустоты,И эти светозарные чертыДуша, как дар целительный, впивала.Но я не выдержал, мой взор поникПеред сияньем, кое самоцветамИль самым адамантам не чета.

Нарядная стояла, как мечта,И я смутился, ослепленный светом,Который излучал твой дивный лик.

Сонет, написанный в реджо,когда я возвращался из Милана,где узнал, что донна занемогла

Боялась громовержцева сестрица,Что воспылает вновь ее супруг,И Цитерея – что сердечный друг,Ее свирепый Марс, другой прельстится;

Богиня чистая, лесов жилица,Той донне позавидовала вдруг,Что затмевает блеском всё вокруг,С чем не смогла Паллада примириться —

Вдохнула хворь она в святую кровь,Что недостойно благости премудрой.О злая зависть, корень твой на небе!

Коль помнишь первую свою любовь,То смилостивься, Феб золотокудрый,И, если сможешь, осчастливь мой жребий.

Я полон вздохов, на душе разор,Я полон дум различных и печалей,По жизни я, не грезя о привале,Бреду, куда велит мне мой синьор.Фортуне не пойду наперекор,Нескор мой шаг, уверен я едва ли,Что рядом хоть когда-то сострадалиТем мукам, что терплю я до сих пор.

Так вздохами, слезами неизменноВся жизнь моя питается, покаНе будет Паркой нить пресекновенна.

Но хоть на сердце мука велика,Двум светочам подвластен я смиренноТой, коя от меня так далека.

Мечты, не уходите слишком скоро!Куда вы? Я отраду в вас нашел.Иду за вами, только шаг тяжел,Но где мое пристанище, опора?

Здесь нет Зефира, не танцует ФлораИ в пестроцветье не рядится дол:Зима и глушь, и ветра произвол,Застыли воды, мгла царит средь бора.

Меня вы покидаете, ушедВ давнишний кров, туда, где сердце пленно,Я ж, одинок, во мраке остаюсь.

Бреду я слепо за Амором вслед,Он две звезды мне дарит неизменно,И я к иному свету не стремлюсь.Сонет,написанный об одном сне

Прекрасней и милее, а не строжеЯвил Амор мою врагиню мне,Когда вечор забылся я во сне,От всех трудов найдя покой на ложе.

И созерцал я лик ее пригожий,Суровости былой не видя в ней,В лучах любви сгорал я как в огне.Она иль не она, гадал я всё же.

Не смел ни слова молвить я сначала,Представ пред нею, но желанье властьюСтрах победило, я раскрыл уста:

«Мадонна…», но как ветром всё умчало.Так в миг один стремительно, к несчастью,Простыл мой сон, развеялась мечта.

Насколько тщетны наши упованья,Какою ложью помысел чреват,Насколько мир невежеством объят,Покажет Смерть, царица мирозданья.

Тем любы песни, пляски и ристанья,Те светлым благочестием горят,В тех лютый гнев разлился, точно яд,Те скрытны и не падки на признанья.

Всё тлен – заботы, мысли, имена,Разнообразны судьбы, как известно,И дольний мир исправить невозможно.Всё мимолетно здесь, всё легковесно,Фортуна злоковарна, ненадежна,И только Смерть незыблема одна.

«О вздох любовный, сердцу расскажи,Где обретешь красавицу драгую?И новость передай мне хоть какую,Коль посетишь ты эти рубежи».

«Ликуй, смягчиться сердцу прикажи.Я роем сладких дум ей грудь волную,Беседую с Амором зачастуюО благородстве нашей госпожи».

«Так истина ли то, что прозвучало?»«Конечно, да». «Тогда еще ответь,Где ты укрылся в сердце, не пойму?»

Вдруг ветром те слова мои умчало.И на груди Амор поклялся впредьНе возвращаться к сердцу моему.

Скажи мне, лучезарная звезда,Светила меркнут пред тобой мгновенно,Почто ты ярче, чем обыкновенно?Иль спорить с Фебом есть тебе нужда?

Наверно, очи, кои навсегдаУ нас отняты Смертью дерзновенной,С тобой соединились во вселенной,И гордый Феб вам уступил тогда.Иль это, или новое светило,Что свод небесный украшает ныне,О боги, наш услышало призыв:

Поднявшись, свет столь чистый заструило,Что очи, слезы лившие в кручине,К нему стремятся, горести забыв.

Вслед солнцу, что спешит к черте закатной,Потупит очи Клития, бледна,И сетует на то, что лишенаЕго живящей силы благодатной.

Когда же вспыхнет в дали необъятнойПредтеча Феба – радости полна,К Авроре нежной тянется она,Восход ее благословив стократно.

Но знаю я, что миру не вернетАврора это Солнце! Злая участьНавеки облекла нас тьмой ночной.

Ты не узришь, о Клития, восход,Тех солнц-очей смерть погасила жгучесть,И поглотил их горизонт иной.

Я света в жизни больше не найду,И эту жизнь нам смертью звать пристало,В ее лице и смерть прекрасной стала,Так боги умирают на беду.

Преобразилась в яркую звездуТа, над которой смерть торжествовала;К земным усладам не стремясь нимало,Годов преступных длить мне череду.

Вздыхает сердце, слез глаза не прячут:Лишился солнца этот дольний мир,Лишилось сердце благостной надежды.

Со мной Амор и Грации заплачут,Заплачет и Сестер парнасских клир,И с ними чьи не увлажнятся вежды?

Где мне укрыться от воспоминаний?В какой пещере обрести покойОт памяти, терзающей тоской,Питающей огонь моих страданий?

Будь на цветущей радостной поляне,Будь я под сенью зелени благойИль у ручья, я слезы лью рекой,И чем же мне сдержать поток рыданий?

Коль возвращусь в родимое гнездо,Из тысяч мук, от коих сердце сжалось,Всех паче память жжет меня и гложет.

Что делать мне и уповать на что?Лишь на одно: что смерть проявит жалость,Но медлит смерть и мне едва ль поможет.

О горе мне! когда я перед нею,Сей ангельский, сей несравненный ликМне сердце стужей иссушает вмиг,Я, словно обескровленный, бледнею.Но, созерцая донну, пламенею,И вот отваги дух в меня проник,В ее очах Амор обрел тайник,Ведет меня слепой стезей своею.

«Клянусь тебе, – он часто говорит, —Святым огнем очей ее прекрасных,Владычеством своим и силой стрел,

С тобой пребуду нераздельно слит,И узришь милость ты в чертах тех ясных».Поверил я – он сердцем завладел.

Белейшею, нежнейшею рукой,Где Купидона и Природы силаТакое совершенство воплотила,Что всё иное только прах земной,

Ты сердце извлекла из раны той,Что нанесли мне дивные светила,И вскоре сладкий яд проник мне в жилы,Едва Амор пронзил меня стрелой.

Связала сердце тысячью узлами,И лишь оно, тобой преобразясь,Учтивым стало, ты порвала сети.

Учтивым стало, нет нужды сейчасПытаться их распутывать руками,Едва ли что приятней их на свете.

Нередко силами воображеньяКартину встречи память оживит:То место, время, и наряд, и видКрасавицы, что лицезрел в тот день я.

Амор не позабыл сего виденья,И он красноречиво подтвердит:Скромна, честна, изяществом дивит,Но что пред ней все наши рассужденья!

Как если Феб лучей распустит нитиНад снеговыми пиками хребтов —Так и власы над белизной наряда.

О времени и месте не судите:Там рай, где донна, я признать готов,Где это солнце – вечна дня отрада.

К вам возвращаюсь, светочи, в приютКрасы нетленной, лучезарной силы;Как в свете солнца прочие светила,Так вами чистые сердца живут.

Неспешен шаг, и думы ум гнетут:Одни живят надеждой легкокрылой,Другие в дрожь бросают дух унылый:Вдруг новости нежданные придут.

Амор мне: «Б сердце загляни свое,Там написал последние слова я,

Конец ознакомительного фрагмента.