Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

Тихоном, с матерью, с бабушкой, с сестрами и братьями. Вот где будет море счастливых слез, когда он расскажет, что встретился с отцом, живым и здоровым. Малыши будут завидовать сапогам… Сапоги все же ему должны дать!

Сначала туман висел низко-низко — по колени, по пояс. А над головой блестели осенние звезды и светила полная луна. Слева, вдали, где, наверное, кончалось болото и земля была изрыта окопами, в небо взлетели две ракеты, рассыпались блестками. Оттуда докатилось эхо глухой стрельбы.

Болото молчало. Даже война обошла эту трясину.

Но вскоре туман окутал мальчика, поглотил звезды и луну. Пилипок забеспокоился. Дядя объяснял: до острова держись настила, за островом иди немного левее луны, вон на ту желтоватую звезду. Но в таком тумане ничего не видно, и на болоте легко заблудиться.

Охваченный радостным возбуждением и тревогой — добраться бы счастливо до цели, — мальчишка, опираясь на вилы, проворно, как заяц, скакал по скользким, замшелым бревнам настила. Эту дорогу словно кто-то нарочно упрятал от людских глаз: у края она лежала под водой, а посреди болота почти вся наверху, совсем сухая. Только остерегайся, чтоб не сломать ногу, попав на гнилое бревно.

Возле самого острова вода дошла до колена, и вилы по бокам нащупывали не трясину, а твердое, как в речке, дно.

Часовые, видно, услышали, как он шлепал, потому что, как только он выбрался на сухое место, его остановил глухой, словно из-под земли, суровый голос:

— Стой! Кто идет?

Мальчик вздрогнул, присел, притаился. Но тут же сообразил, что спрашивают по-русски — значит, свои — и смело ответил:

— Я!

— Кто — ты?

— Жменька.

— Это еще что за Жменька?

— Дядечка, я к вам. Хочу что-то сказать. Я свой, дядечка, русский.

— Ребенок? — спросил другой голос. — Что за черт?

— Не черт я, дядечка. Не бойтесь. Я местный. Из Соковищины. Это деревня наша. Пилип Жменька. Фамилия у нас такая. Мой тата солдат…

— А ну — руки вверх! И вылезай на свет божий!

Пилипок сначала поднял руки, держа в них вилы, но тут же сообразил, что во мраке хотя и лунной, но туманной ночи нелегко разглядеть, что за оружие у него в руках, и бросил вилы на землю.

Двое дозорных в длиннополых шинелях с винтовками наперевес приблизились к нему.

Заикаясь от волнения, мальчик старался побыстрее рассказать о главном:

— Даденьки, там… немцы… целый день пушки возили… На нашем поле поставили… У березняка… и еще повезли… Дядя Тихон говорит: может, наступление новое поведут…

Солдаты слушали молча, не выказывая ни радости, ни благодарности. Пилипку казалось, что они ему не верят, и он снова напомнил:

— Мой тата солдат, в нашем войске.

Но и на это дозорные ничего не ответили.

Только когда Пилипок рассказал, как дядя Тихон провел его к болоту, солдат спросил:

— А чего он сам не пошел, дядя твой? Мальчугана послал?

Долго пришлось объяснять, почему не мог пойти дядя. А когда сказал, что дядя был ранен на японской войне, голоса солдат потеплели. Они стали расспрашивать о хозяйстве, о сестренках. А про немецкие батареи, казалось, забыли. И не спешили отвести мальчика к начальству, хотя Пилипок понимал, да и дядя говорил, что его должны отвести к командиру, может, даже к генералу. Дядя учил, как следует Пилипку держать себя перед офицерами, как обращаться к ним. Мальчик испугался, как бы эти солдаты, такие безразличные к тому, главному, ради чего он шел, не вздумали отослать его обратно, и он несмело спросил:

— Куда же меня, дяденьки?

Солдаты почесали затылки:

— Тебя к начальнику караула надобно. — И один спросил у другого: — Кто поведет, Иван? Ты или я?

Иван долго молчал. Пилипок понял, что солдату не хочется в одиночку торчать здесь среди болота. Боится, что ли, как он, Пилипок, в темных сенях. Вот и его за черта приняли. Но Иван был, видно, человек добрый, тихий, покладистый, он наконец согласился:

— Веди ты. Я один покараулю. Только быстрее возвращайся.

— Куда уж возвращаться! Смену пришлют.

Иван тайком вздохнул. Пилипку стало жалко солдата, который оставался один стыть тут, на болоте, может, до самого утра. Когда еще смена явится!

— Бери, хлопче, свои вилы. Пошли.

В караульном блиндаже все спали: солдаты — на полу, на соломе, офицер, перетянутый портупеей, — привалившись грудью к самодельному шаткому, на козлах, столику.

Коптил фонарь «летучая мышь», было душно, пахло прелыми портянками.

Солдат, который привел Пилипка, вытянулся перед сонным офицером, взял под козырек, проговорил довольно громко:

— Ваше благородие!

Офицер не проснулся. Спал он по-детски крепко, сочно похрапывал.

Кто-то из проснувшихся солдат посоветовал:

— Ты их тряхни как следует. Их благородие знаешь как спят.

Солдат несмело прикоснулся к офицерскому погону, зашептал на ухо:

— Ваше благородие! Ваше благородие!

Офицер вскочил, напялил на голову фуражку, которая лежала на столе, недоуменно замигал глазами и тут же начал ругаться:

— Чего горланишь, дурак, над ухом? Не научишь вас, скотину, никак!

— Ваше благородие! — вытянулся солдат и доложил полным голосом: — Пост номер один задержал перебежчика… Оттуда, из-за фронта…

Офицер перевел сонные глаза на Пилипка, прищурился, долго вглядываясь в щуплую фигуру мальчика с уздечкой через плечо, с вилами в руках. Потом удивленно переспросил, словно не веря:

— Э-этот?

— Так точно, ваше благородие!

Офицер хмыкнул и пренебрежительно махнул рукой, словно отталкивал от себя их — и мальчика и солдата:

— На гауптвахту! Завтра разберемся.

Дядя когда-то рассказывал, что такое гауптвахта, как туда сажали солдат, и Пилипка испугало это слово, испугало, что его не пустят к высшему командиру, не дадут рассказать о том, ради чего он шел ночью по болоту, по ледяной воде… А может случиться, что и домой не отпустят.

Он шагнул к столу и, полный решимости, крикнул:

— Немцы батареи ставят на вас!.. Там, за болотом.

Мальчик махнул вилами так, что офицер отшатнулся, и, видимо, только сейчас сон отлетел от него. Он выпрямился, поправил портупею, пистолет на боку, как перед высшим командиром.

— Батареи? Какие батареи? Подожди! А ну пошли со мной!

Вот в таком виде — в мокрых штанах и лаптях, в домотканой свитке, с вилами в руке, уздечкой через плечо — Пилип Жменька очутился в офицерском блиндаже.

Блиндаж был большой, как настоящая хата. На столе горели две яркие лампы. «Вот не жалеют керосина», — подумал крестьянский мальчик. Стены обшиты строгаными досками, потолок бревенчатый, от сосновых бревен приятно пахло смолой. В носу защекотало от запаха крепкого табака и духов.

Обитатели блиндажа не спали, невзирая на позднее время. Человек пять сидели за столом, играли в